Усобники - Борис Тумасов

— Апраксия, Апраксия, кому я теперь надобен, когда лета к закату катятся… Ты ушла, теперь вот сын Иван кровью кашляет. А он у нас, Апраксия, один…

Сделалось тяжко. И снова промолвил:

— Ответь, сыне, к чему покинула меня матушка твоя, Апраксия? И твоя жизнь, сыне, мне не в радость. Жизнь тогда в радость, когда человек зрит продолжение рода своего… Эвон, как Даниил сыновьями своими любуется, Юрием, Иваном…

Послы из Новгорода приехали на следующий день: архиепископ Киприян, сухонький старик в черной рясе, в бархатной камилавке, прикрывающей седые волосы, и рыжий бородатый староста кузнечного ряда Ермолай, в длинной шелковой рубахе, подпоясанной плетеным пояском.

Перекрестились послы, Дмитрий к архиепископу подошел, спросил:

— Святой отец, с чем послал тебя Великий Новгород?

Киприян вздохнул:

— Княже, я челом бью: не таи зла на новгородцев.

Дмитрий прищурился:

— Святой отец, когда новгородцы отреклись от меня, великого князя, как Петр от Иисуса Христа, ужели они не мыслили, что творят беззаконие?

— Ты, великий князь, святого Петра вспомнил, но забыл, что учитель снова вернулся в лоно Христовой церкви, вернулся святым апостолом.

— Мне то ведомо. Но почто горожане не впустили меня в Новгород, когда я в Копорье лопарей в повиновение приводил?

Тут Ермолай пробасил:

— Не зли новгородцев, княже. Мы люди мастеровые, но, коли нужда какая, и за мечи возьмемся.

— Угрожаешь, староста?

— Нет, княже, к чему? Но, коли позовет Великий Новгород, мы готовы и животы положить, костьми лечь…

— Не дай пролиться русской крови, великий князь, — воздел руки архиепископ Киприян. — Тебе ли не ведомо, сколь ее пролито нехристями?!

— Святой отец, я ли желаю зла Новгороду? Не новгородцы ль от меня отреклись?

— Я молю: прости их, княже, за скудоумие.

Дмитрий тронул седые виски:

— Я от Новгорода отойду, коли он примет моего посадника, какой городом будет править сообща с новгородским. Будет по-моему — не стану разорять земли новгородские…

В легких санках, обгоняя воинство, ехал великий князь в шубе и бобровой шапке. За санками, на длинном чембуре, рысил княжеский конь под седлом, покрытый теплой попоной. Тонконогий, широкогрудый, он гнул шею дугой, косил, прядал ушами.

Снег уже сошел, и санки катили по голой земле. Дмитрий загляделся на полки — каждую дружину вел свой воевода, под своим стягом.

Дружины шли ряд в ряд. Дмитрий подумал: «Такой силой на ордынцев бы ходить, а не усобничать». На крутом повороте санки едва не опрокинулись. Гридин спешился, успокоил коней. И снова впереди поле, в стороне лес, и санки покатили, обгоняя растянувшиеся дружины…

А Великий Новгород стены и башни крепил. Едва утренняя заря возвестит день, как новгородцы, отбросив снег, глину копают, матицы набивают, кирпич обжигают. Из леса бревна волокут, камень подвозят…

Чем ближе подступали дружины к Новгороду, тем чаще останавливались на привалы. Оттепель затрудняла дороги. У князя Дмитрия даже мысль родилась: а не воротить ли дружины? Но тут прискакал из авангарда гонец, возвестил:

— Новгород открылся, монастыри и деревеньки завиднелись!

Дружины подошли к Новгороду, расположились под стенами. По Волхову охватили город. Вооруженные новгородцы взошли на стены, готовились отразить дружины Дмитрия. Удивлялись:

— Аль мы недруги, чтоб нас осаждать?

— Диво-то какое — Русь на Русь ополчилась!

А на самих панцири зеркалами поблескивают.

Князь Дмитрий тем часом объехал город, спросил воеводу:

— По силам ли нам город взять? Аль измором?

— Коли сомневаешься, чего ради в эту землю шли?

— То так.

— Надобно стрелы каленые пустить!

— Подождем, может, миром урядимся?

Дни начинались с колокольного перезвона. Заводили в Святой Софии, подхватывали в монастырях, за городскими стенами. В первый же день гридни из младшей княжеской дружины поставили Дмитрию шатер. Ждали послов новгородских. Лишь на третий день открылись Половецкие городские ворота и выехала колымага архиепископа. С помощью монахов вылез Киприян. Дмитрий подошел под благословение. Архиепископ спросил сурово:

— Почто ты, князь, войско на Новгород навел? Я ли не молил тебя? Тебе бы Русь беречь!

— Прости, владыка, но я ли Русь разоряю? Не пора ли Новгороду припомнить, что он не вольный город Брюгге, а искони русский, и ему надлежит повиноваться великому князю?

Смолк Дмитрий. Киприян заговорил снова:

— Новгородцы вольны в выборе князя, и коли тебе память не изменяет, и отца твоего звали. Ты на Шелони с посольством говорил и думал, что новгородцев на колени восставил? Ан нет. И коли ты станешь разорять наши земли, Новгород за себя постоит. Уводи, князь, дружины, не вводи новгородцев во искушение…

Возвратился архиепископ в город, а великий князь развернул дружины вокруг Новгорода и велел изготовиться. А сам дозоры что ни ночь объезжал — проверял, не замышляют ли чего новгородцы.

Однако все было тихо. Новгородцы жили прежними устоями: с утра звонили колокола по церквям, звенели молоты в кузницах, и ратники со стен не задирали дружинников.

Дмитрий жаловался Ростиславу:

— Я ожидал, что Новгород откроет ворота и не станет оказывать сопротивление. Но сейчас вижу — новгородцы настроены решительно. Они подготовились к длительной осаде. У них хорошие запасы, чего нет у нас.

Созвал Дмитрий воевод. Собрались в шатре великого князя. Дмитрий заглянул каждому в глаза:

— Что скажете, воеводы, стоять ли нам тут, измором ли брать?

— Великий князь, — заявил воевода Георгий, — ростовская дружина не готова зимовать здесь.

— Уходить нам надобно, — поддержали ростовского воеводу другие.

Дмитрий нахмурился:

— На длительную осаду и я расчет не держал. В таком разе, воеводы, готовьте дружины, уводите гридней по удельным княжествам.

Глава 4

Изба тиуна Онцифера — на земле боярина Прова. Сам боярин в дружине великого князя числится, потому Онциферу воля, он сам себе во всем хозяин.

Просторную избу-пятистенку срубили тиуну смерды, покрыли не соломой — тесом. И хозяйство у него крепкое: лошадь, две коровы и птица всякая. А жены у Онцифера нет, во всем мать управлялась, когда жива была. Вот и привел тиун к себе в избу Аксинью, а Будыя поселил на подворье боярина, пока недоимки за ними числятся. Холопом кабальным стал Будый.

Показал Онцифер Аксинье хозяйство, заметил:

— Не в бедности жить будешь, как у Будыя, в сытости…

Темень еще, а Аксинья уже коров доит, хлев чистит. Сена из стога надергает, в ясли заложит и птице зерна засыплет. Онцифер тем часом коня выведет, напоит и в телегу впряжет. А умащиваясь, непременно Аксинью ущипнет:

— Эк, вроде теля: кто погладит, того и полижет.

Не раз Аксинья Будыя добром вспоминала: тот жену жалел, от трудной работы берег, а у Онцифера нет к ней жалости. Еще и ночами досаждал. Ко всему попрекнет:

— Я тебя, Аксинья, из нужды взял!

Сколько бы терпеть Аксинье, не случись чуда. Не углядели на боярском подворье за кабальным холопом: выждав время, когда псы лютые к Будыю привыкли, он и объявился у избы Онцифера. Прокрался к оконцу, прислушался. Тихо. Вдруг услышал голос Онцифера на сеновале.

Тихо ступая, подошел Будый, затаился. Вскоре тиун с сеновала спустился, промолвил со смешком:

— Хороша, ух как хороша телка.

Тут Будый и подстерег его. Один взмах — и обушок топора опустился на голову Онцифера.

— Аксинья, Аксинья! — позвал Будый. — Бежим!

Собрались наспех и ушли в края глухие, где жил народ тихий, обид никому не чинивший, — мещера…

От новгородского похода затихла на время удельная Русь, и даже братья Невские помирились. Не стал городецкий князь требовать себе великого княжения.

Однако Дмитрий не верил, что наступил конец распрям, знал, брат Андрей не угомонится. А как хотелось переяславскому князю тишины и покоя…

Великий князь Дмитрий ехал из Владимира в Переяславль-Залесский и был уже на половине пути, как вдруг заметил несколько березок, стоявших обочь дороги. Они напомнили ему, что если взять отсюда к лесу и чуть углубиться, то выедешь на ту поляну, где живет бортник Ермолай, у которого князь отдыхал, возвращаясь из Ростова.

Велев воеводе следовать по переяславской дороге, Дмитрий с отроком свернул к лесу. Захотелось ему увидеть старого пасечника, услышать, как спокойно гудят пчелы, и посидеть у одноногого столика. Дмитрий не знал, о чем они с Ермолаем будут говорить, но его потянуло на эту встречу. А может, решил князь посетовать на тоску, какая уже со смерти Апраксии гнетет его?

Конь идет под Дмитрием широким шагом, а следом за князем едет отрок. Конь его играет, то и дело норовит обогнать Дмитрия, и тогда гридин сдерживает узду.