О чём речь - Ирина Левонтина

Достоверность рекомендуемого метода расчетов апробирована сопоставлением расчетов с результатами экспериментов.

У фокусника Кио читаем: «Потом дать репризу „Повар“ – тоже апробированную и очень смешную» (И. Э. Кио. Иллюзии без иллюзий, 1999). Очевидно, что под апробированной репризой здесь имеется в виду не официально разрешенный, допущенный к исполнению номер, а номер, проверенный на зрителях, обкатанный. Собственно, читаем дальше: «И глупо, наверное, отказываться от возможности получить в наследство номер, уже апробированный на публике».

Это новое значение глагола апробировать уже фиксируется некоторыми словарями, особенно специальными, а старое теперь мало кому известно. Боюсь, что фраза Маленкова, не говоря уже о фразе Достоевского, сейчас даже не вполне понятна. Кстати, с орфографией у этого слова тоже возникли проблемы. Довольно распространено написание опробировать (как опробовать или как какое-нибудь там обилетить).

А впрочем, я что, я ведь не против языковых изменений… Апеллировать фактами тоже, наверно, рано или позд но попадет в словари.

Ускользающий предмет

Так вот: как быть, если слово массово употребляется в речи неправильно? И не надо ли тут слово неправильно взять в кавычки? Скажем, почти все знают, что у слова плечо есть анатомическое значение (часть руки от места ее прикрепления до локтя) – и бытовое. Когда мы говорим о «платье с открытыми плечами», мы не имеем ведь в виду платье без рукавов. И пальто «набросить на плечи», имея в виду плечо в медицинском смысле, было бы затруднительно. Не говоря уже о том, чтобы «подставить плечо». Это вовсе не единичный случай: много сюжетов такого рода собрал Борис Иомдин в работе «О „неправильном“ использовании терминов: может ли язык ошибаться?» (2012). Например, все неправильно называют мимозу мимозой. У Булгакова читаем: «Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы. Черт их знает, как их зовут, но они первые почему-то появляются в Москве». Мы именно это называем мимозой и думаем, что Мастер, как и многие мужчины, вообще не разбирается в цветах. Однако же растение с желтыми пушистыми шариками – совсем не мимоза, а разновидность акации, а настоящая мимоза стыдливая – абсолютно другое растение вовсе даже не желтого, а сиреневого цвета. Биологи не устают возмущаться, но ошибка закрепилась еще в первой половине XIX века. Уже лет пятьдесят как словари признают новое значение слова мимоза. Многие люди говорят «нажать на курок», ошибочно называя курком спусковой крючок (на самом деле курок взводят, и это другая деталь оружия). Хотя что значит «на самом деле»? Разве язык не явлен нам в узусе? Большинство немузыкантов думают, что литавры – это тарелки (на самом деле – вид барабана). Да что говорить, нередко известные нам значения слов вообще появились в результате ошибки. Так, наше слово слон, вероятно, возникло в результате заимствования тюркского слова, которое означает… лев. Но даже биологу не придет в голову поправлять людей, говоря, что слово слон употребляется «неправильно». Хотя когда какое-то слово используется и как термин, и – в несколько другом значении – как слово обиходного языка, очень трудно объяснить специалисту, что это не то что неправильно, а просто другое значение. Да что греха таить, когда я слышу подобное из своей области, мне тоже хочется поправить. Вот термин безличное предложение в обиходе постоянно используют не так, скажем: «Меня попросили…» – «Кто попросил? Не говори безличными предложениями». Мне всегда хочется сказать: это, мол, не безличное, а неопределенно-личное, и чему только вас в школе учили?..

Собственно, пафос работы Бориса Иомдина лексикографический: он говорит о том, что распространенные «неправильные» употребления слов надо фиксировать в толковых словарях, как фиксируют в орфоэпических словарях типичные ошибки в ударениях (с пометой «не рек.» или «неправ.»). Потом «неправ.», возможно, придется заменить на «обиходн.», а потом оно, может, и вовсе вытеснит «правильное» употребление в специальные словари.

Но тут еще другое интересно.

Где, собственно, предмет нашей науки? Язык существует в виде речи конкретных людей. А люди, увы, часто говорят всякую ерунду. Причем развитие технологий ставит нас в такую ситуацию, что на любую ерунду можно найти некоторое количество примеров. И чем дальше, тем большее количество примеров можно будет находить буквально на все. Я как-то обнаружила, что огромное число людей пишет «обстоятельства неопределимой силы» – вместо «непреодолимой силы». И куда мне теперь с этим знанием?

Вот мне тут один возмущенный читатель написал по поводу заметки, в которой я рассказывала о словах букашка и козявка и тех наивно-биологических представлениях, которые в них воплощены (она дальше есть в этой книжке):

Поразительно, что какой-нибудь плохо образованный недотепа ляпнет что-нибудь несуразное в своей книжонке, а потом на основе просто того, что кто-то это ляпнул, составляются словари. Ндааа… (http://trv-science.ru/2012/10/09/zhidkonogaya-kozyavochkabukashechka/#more-19347).

Ну да, словари действительно так и составляются – на основе того, что недотепы просто что-то ляпают, если они это ляпают постоянно.

Ну, допустим, можно придумать какую-то очень сложную статистику, чтобы отсеивать те употребления, которыми, наверно, можно пренебречь, хотя договориться тут будет трудно. Ну, допустим, если мы изучаем не просто язык, а более или менее литературный язык, можно отсечь совсем уж безграмотные употребления, далеко выходящие за пределы нормы, и ориентироваться прежде всего на речь авторитетных носителей языка. Можно везде расставлять стилистические пометы (волюнтаризм, конечно). Но проблема же не только в этом.

На самом деле язык – это не только весь массив существующих на нем текстов. Это еще и совокупность моделей, конструкций, матриц, по которым порождаются новые тексты, совокупность разного рода возможностей – грамматических, семантических и прочих других. Вот, скажем, люди часто в спонтанной речи путают падежи – иногда используют один падеж вместо другого по аналогии с другим словом, иногда просто ставят падежное окончание под влиянием контекста (рядом такое же). Причем путают достаточно систематически. Однако если человек сам заметит, что произнес, то исправится, если рассказать, что он так выразился, – не поверит, а дать послушать запись – ужаснется. Матрица у него в голове «правильная». Конечно, разного рода оговорки – тоже факты бытования языка. Но это факты какого-то иного уровня. Вот я и говорю: объект у нас какой-то ускользающий. Наверно, в естественных науках не так. Хотя в биологии, возможно, отчасти похоже…

We shall overcome

Однажды «Новая газета» опубликовала фотокопию оборотной стороны военкоматской повестки, на которой был напечатан текст с огромным количеством опечаток и ошибок. Бесспорным перлом там было сочетание «обстоятельства неопределимой силы». «Новая», собственно, так – «Неопределимая сила» – и назвала свою публикацию, в которой делается вывод: «Как же надо не уважать свой язык, людей и тех, кто призван то и другое защищать?!»

«Обстоятельства неопределимой силы» – и вправду феерически смешно. Это типичное «нарочно не придумаешь» – и захочешь, так глупее не скажешь. Сразу тянет по этому поводу хихикать: тогда уж американскую песню We shall overcome надо переводить как «Мы определим». Или вот еще: не вылетел самолет из-за шторма там или землетрясения, а деньги за билет или по страховке отказываются выплачивать, ссылаясь на форс-мажор. А человек – в суд: мол, в договоре ясно сказано «об обстоятельствах неопределимой силы», а тут сила не является неопределимой. Вот, определено же: шторм силой девять баллов.

Комично здесь еще и сочетание суконного языка повестки и возвышенного прилагательного неопределимый. Ну надо же, военкомат и вдруг – взгляд и нечто. Почему-то вспоминается старинный эвфемизм невыразимые для указания на исподнее. Неопределимая сила – это типа «Молчи, скрывайся и таи… Мысль изреченная есть ложь…» Вот каким примером иллюстрируют слово неопределимый словари:

Эта картина укрепилась в голове Фомы и каждый раз все более яркая, огромная, живая возникала перед ним, возбуждая в груди его неопределимое чувство, в которое <…> вливались и страх, и возмущение, и жалость, и злоба (М. Горький. Фома Гордеев, 1899).