Обожженные языки (сборник) - Мэтт Иган

Меня осенило, что они под кайфом и даже не поняли, что я пришел.

– Не хочешь? – спросил Эрик, осознав, что я застыл у входа в палатку.

Не знаю, предложил он нюхнуть бензина или взобраться на свою тощую, уродливую сестрицу, но я в любом случае свалил.

И после этого стал держаться от Эрика подальше. Друзья со мной согласились.

Мы ставили палатки и обсуждали его, сравнивая впечатления. Гленн провозгласил Эрика «конченым придурком», потому что он балдеет от бензина и лапает свою сестру за задницу.

Я проболтался, что он лапал ее не только за задницу, добавил историю про котят, и Эрик был официально исключен из наших вылазок и мероприятий.

Пару дней спустя Гленн начистил ему нос. Мы тусили на горе из щебня – его свозили из местных городишек после строительства дорог и сваливали в гигантские кучи, высотой с фонарный столб. Играли в «царя горы», в салки, дурачились до изнеможения, так что пот смешивался с каменной пылью, а мы покрывались серой боевой раскраской.

Эрик попытался примкнуть к нам в начале августа, в знойный день, когда жар от камней чувствовался даже через кеды. В то лето куча сверху была плоская, образуя как бы площадку, идеальную для наших игр. Мы уже спускали с горы Патрика, по крайней мере, раз шесть, но он резво взбирался обратно. Вдруг ни с того ни с сего на меня набросился Джерри.

– В царских разборках все средства хороши, – сказал он, и я с хохотом скатился вниз. Очухался я уже в канаве, в высокой прохладной траве, от которой весь зачесался.

Тут на велике подъехал Эрик. Мы в изумлении застыли, мрачно наблюдая, как он подошел к основанию кучи и стал карабкаться вверх.

– Не подходи, – с вершины сказал Гленн. – Иди, трахай сестру или развлекайся со своими дурацкими котятами. Ты их сначала трахаешь, а потом убиваешь?

Эрик глазами нашел меня. Я облокотился на гору, поэтому не сполз к нему и типа пожал плечами. Потом продолжил свой путь наверх. Там мы все встали, смотря вниз на Эрика.

Он попробовал взобраться. Гленн заставил его жрать щебень. Они подрались, но Гленн взял верх – игра «царь горы», только взаправду. Он швырнул Эрика вниз на незакрепленные камни, потом стал возить взад и вперед, держа за волосы, пока его лицо не ободралось так, словно он целовал терку для сыра.

– Насколько тебе дороги твои яйца, а, любитель сестренок? – спросил Гленн и пнул его прямо по «хозяйству».

Дыхание Эрика вылилось в резкий вдох. Гленн медленно занес ногу и еще раз, до кучи, пробил в пах. Эрик откатился и, дрожа, лежал у подножия. Потом ему хватило ума похромать домой.

Месть не заставила долго ждать.

На следующий день я отправился к Гленну, надеясь поиграть в футбол. Солнце еще не палило в полную силу над развалюхами в восточном Верноне. Трава в городе повсюду была бурая, жухлая; сухие травинки приставали к потной коже, и все зудело, пока не помоешься.

До этого я никогда не видел, чтобы Гленн плакал. Он был старше. Круче. Возле старого сарая, в узкой полоске тени калачиком свернулся его бигль, Фрэнки, уткнувшись окровавленной мордой в брюхо. Из пустых глазниц шла кровь. Гленн осторожно поглаживал пса. Бока Фрэнки тяжело вздымались, сам он дрожал и поскуливал.

– Что случилось? – спросил я, присаживаясь рядом на колени. – Эрик, да?

В таком маленьком городке выколоть Фрэнки глаза мог только Эрик. Похоже, орудовал он ножом. Небрежно.

– Что делать? – всхлипнул Гленн. – Он выживет?

Я пожал плечами.

Он схватил меня за рубашку и заорал:

– Ты же у нас умник. Ты все знаешь! Черт возьми, что нам делать?

Я спросил, осталась ли у него винтовка 22‑го калибра; Фрэнки нужно пристрелить, ведь слепой собаке жизнь не в счастье.

Гленн застрелил пса под крышей сарая; стрелял он в упор, закрыв глаза. Я помог приятелю отнести тело к нашему лагерю. Пес никогда не ночевал с нами под открытым небом, но мы любили это место и часто навещали Фрэнки. Яму рыли садовыми совками и руками до тех пор, пока под ногти не набился песок. Гленн копал медленно, в яму лились его слезы, а рядом с растущей кучкой земли лежало обмякшее тело Фрэнки.

С тех пор спокойная жизнь Эрика закончилась. Гленн травил его, даже когда начались уроки. Школа находилась в Патоке, и детсадовская малышня наряду с выпускниками школы, всего около двухсот человек, учились под одной крышей. Бетонные тротуары всегда были усеяны пятнами от табака. А в каждом классе на белом подвесном потолке расплывались бурые кольца, и каждый раз во время дождя учителя знали, куда подставлять ведра.

Гленн выцепил Эрика в первый день учебы и затащил его в котельную. Молотил по лицу, пока не потекла кровь. Потом плюнул в него. Не прошло и недели, как он применил к Эрику захват, банальный болевой рестлинговый захват, который по телевизору выглядит несерьезно, и вывихнул своей жертве колено. Эрик весь день хромал по коридорам, держась рукой за сдавленную промежность. По-моему, в тот год промежности Эрика доставалось больше, чем до этого футбольным мячам на перемене.

Эрик был слишком тощ и слаб, чтобы дать сдачи, когда Гленн припирал его к стене. Он не убегал. Во время своих вылазок мы удивлялись, сколько грубости может вынести Эрик. Вроде ему даже нравилось. Мы прикинули, что, наверное, он отыгрывается или на своей сестре, или на животных. Мы ржали и с трудом глотали горькое пиво, вкус которого с каждыми посиделками становился немного приятнее.

В сентябре того же года, помню, стою как-то в развилке своего дерева, лезу ради самого процесса. Помню, как хотелось поскорее поцеловаться, чтобы не только Гленн мог хвастаться. Тут из сарая послышались звуки, которые напомнили, что у Эрика был ключ к висячему замку. За нашу короткую дружбу мой сарай стал своего рода клубом, где мы запирались и вдыхали бензин или сбивали из остатков досок фиговые скворечники.

Но сейчас Эрик был не другом, а злоумышленником.

Замок висел на скобе. Я сообразил, что Эрик уже внутри. Осторожно приоткрыв дверь, я увидел его на коленях рядом с маминой газонокосилкой – он сосал садовый шланг.

Сливной конец шланга был вставлен в пластиковый смесительный бачок, который Эрик притащил из дома. Тогда я еще не имел понятия, что такое перекачка, но больше бензин он достать не смог бы никак. Глаза Эрика оказались стеклянными. Но причиной были не пары. Может, печаль. В руках он держал девчачью куклу, такую, с мерзкими соломенными волосами, и голую.

– Смотри, – сказал он.

И я послушался. По-любому я бы его не побил. В свои тринадцать он был высокий и худой. Мне же еще не стукнуло одиннадцать. Он окунул голову куклы в бачок. Зажег спичку. Получился такой здоровенный факел. Эрик рисовался, размахивал куклой, вычерчивая в воздухе пылающие круги, гордый. Пламя бушевало, голова куклы стекала розовыми каплями. Эрик швырнул горящую куклу в стену сарая и потряс рукой, словно обжегшись.

Пылающий пучок горящих кукольных волос порхнул в воздухе одинокой снежинкой, медленно опустился вниз и упал в бензин, выбрасывая сноп пламени.

Эрик пнул бачок, отбросив нарастающий столб огня, а я не пригнулся. Я просто застыл – тот еще умник, – парализованный видом огненного шара, который, вращаясь, все рос и рос. Я оцепенел, как все мы тогда, при виде аэрозольного баллончика в костре. Шар ударил мне в плечо. Рубашка вспыхнула, подпитывая жадное пламя. Горячие языки огня перекинулись на мою правую руку, жгучими укусами обдирая плоть.

Эрик заорал, мол, падай на землю, катайся. Я так и сделал. И катался до тех пор, пока головой не шибанулся о газонокосилку. Потом встал. Огонь лизал мне правую ногу, и я стал сбивать пламя голыми руками, хлопая по джинсам, пока оно не исчезло.

Я огляделся, жмурясь от дыма, идущего от моей кожи. Эрик исчез. На дворе хрустела галька под торопливыми шагами. Я остался в сарае, такой вот дурак, весь в дыму, без волос. Обуглившийся и умирающий, рухнул на колени.

Иногда меня спрашивают, больно ли гореть. Ответ: «нет». Больно, когда огонь уже погас. Боль измеряется тем, насколько повреждены нервы.

При ожогах третьей степени, как у меня на руке, сгорает все до кости. Нервов не остается, болеть нечему. А при второй степени? Как на моей шее, губах, груди, руке, локте и теле? Как на моей ноге? Нервные окончания оголены. Все взрывается болью, перед глазами плывут пятна. Но не так, как после бензина… Иисуса не видно.

Загасив пламя, я не знал, что делать, но мысль пойти в дом и позвать тетю с дядей показалась неплохой. Мама была на работе.

Меня отвезли в больницу. Мой толстяк-дядька отказывался превышать скорость, а тетка истерически доказывала, что ни один коп не станет нас задерживать. С лица и груди стекала прозрачная жидкость: ожоги не кровят, они сочатся. Я посмотрел в зеркало заднего вида и увидел нечто розово‑черное, оранжево‑коричневое и обугленные завитки обожженной кожи.