Обожженные языки (сборник) - Мэтт Иган

Однажды тринадцатилетний Эрик отвинтил в моем сарае бак с бензином со словами:

– Нюхни бензинчику – увидишь Иисуса собственной, блин, персоной.

Душу просто вышвыривает из тела. Накачаешься парами, и такое чувство, что сознание раскалывается надвое. Это только звучит неприятно. На самом деле ощущение почти восхитительное, особенно когда ты слишком молод и не в курсе, что химические препараты вытягивают из мозга важные вещества.

Грязный пол в сарае был влажным. Вдыхая свою порцию, я склонился над баком, встав на колени, и почувствовал, как через джинсы проникает холод, а внутри образовалась шипучая легкость. Такой воздушный шарик, парящий в воздухе, пока душа не упрется головой в потолок. Потом кайф рассеивается, блекнут пятна, и ты снова воссоединяешься с этим миром. Ну, как-то так.

Эрик творчески подходил к времяпрепровождению в провинции. Бензин был только одним из вариантов. Мы жили в Верноне, небольшом городишке на подступах к такому мегаполису, как Патока, что двумя милями южнее. В Патоке жили шесть сотен людей; там был банк, сетевой супермаркет с неизменно отвратным мясом, а к соседям в гости ездили верхом на газонокосилках.

Вернон же – если верить белым буквам на зеленом знаке у шоссе – гордился населением в сотню человек. В Верноне заборы строили из старых покрышек, а в некоторых домах проседали крыши. Здесь жили в задрипаных прицепах с автомобилями на колодках, автомобилями, которым никогда снова не отправиться в путь, автомобилями с отсутствующими деталями, выставленными во дворе ради предупреждения незваных гостей. Единственное предприятие – крохотная закусочная «У Джойса», да и то в обед закрывалось. Деньги делали только на фермерах, которые рано встают. Насколько я помню, кроме кофе и лепешек с мясной подливой там ничего не подавали. А когда заканчивались лепешки, бывало, закрывались вообще рано.

Видеоигр в Верноне не знали. Ездить на секцию бейсбола было слишком далеко, а матери работали. И ты коротал время на улице. Рыл норы. Играл с палкой. Охотился на черепах в стоячей воде мерзкого коричневого цвета. Потом находил черепаху и недоумевал, на кой черт она сдалась, рисовал цифру или свои инициалы на панцире и отпускал.

Если мы – Гленн, Патрик, Джерри и я – выходили на улицу, то разбивались на команды, играли в футбол или индейский бейсбол. Иногда даже в наш любимый баскетбол, но это на крохотной площадке заднего двора Джерри, где даже десяти футов не набиралось, да еще и под уклон. Наши прохудившиеся старенькие кеды вытоптали там всю траву, и мы носились по голому грунту.

Летом мы бродили по железнодорожным путям, ставили палатку и разводили костер, притворяясь, что без него нас растерзают стаи койотов. Мы играли ночью в салки, поскальзываясь на холмах, где с раннего утра трава была мокрая, и считали, что если не спим всю ночь, то мы круты.

Самым старшим был Гленн. От случая к случаю он доставал пару бутылок пива, а мы пили, кривлялись и делали вид, что нам оно нравится. Джерри, извечный шутник, каждое утро писал на потухший костер. Шипели почерневшие поленья, а он заявлял, что готовит бекон. Шутка не замыливалась. Но запах гари и мочи всплывает в памяти острее, чем его смех.

Эрик примкнул к нам лишь однажды, в последнее беззаботное лето. Все расположились вокруг костра: Джерри, Патрик, Гленн и я. Бойскаутами мы не были, и Патрик разжег огонь с помощью канистры с бензином, которую притащил с собой. А потом мы жарили все, что подворачивалось под руку. Над пропитанными креозотом железнодорожными шпалами мы поджаривали сосиски, которые от высокой температуры лопались и по вкусу напоминали старую сигару. Держали над огнем крючки с насаженными на них маршмэллоу, превращая лакомство в обугленные, расплавленные пузыри. Верхушки деревьев исчезали в ночной темноте, костер освещал их стволы, вокруг стрекотали сверчки и покрикивали гагары, а иногда, слишком близко, слышался глухой рык койота. Мы подбрасывали еще чурбан или шпалу, открывали еще пивка, и каждый старался выказать первым испуг.

Опытный, в свои тринадцать с половиной, Гленн рассказывал нам о жизни. У него была девушка, и он объяснял нам, где точно располагается отверстие во влагалище (не впереди, а внизу, рядом с дыркой в заднице). Он тщательно разбирал, куда надо класть руки при поцелуе, то есть на все мягкие места, куда юным рукам лезть не полагается, но куда они залезть норовят. Банку пива Гленн выпивал залпом, тогда как я без рвотных позывов не мог сделать даже два глоточка подряд.

– И вообще, что целоваться с девушкой, что сосать взбитые сливки из баллончика – одно и то же: все мокрое и липкое.

Он уселся на сухой пень, тяжеленный трон, который в наш палаточный лагерь на гору мог затащить только он. Наклонился, прочно уткнув локти в колени. Банка с пивом в его руке угрожающе накренилась.

– Подумаешь, эка невидаль, – сказал Эрик. – Кучу раз целовался.

– Видимо, со своей тощезадой сестричкой, – рассмеялся Гленн и отпил еще пива.

Эрик сел на свой пень, уставился на ботинки и остаток ночи ни разу не посмотрел нам в глаза.

Думаю, тогда мы были друзьями. Он научил меня вдыхать пары бензина, разжигать лупой огонь и «пускать блинчики» по мелкой речушке.

Пока мы болтали, Эрик вытащил из рюкзака аэрозольный баллончик с краской и стал его трясти. Мы недоуменно уставились на него. Шарики внутри баллончика трещали, как кольца на хвосте гремучей змеи. И вдруг он швырнул баллончик в костер. Никто не пошевелился. Мы ждали, когда Гленн отреагирует на этот конкретный поступок.

– Ты че, дебил? – спросил он. – Хочешь поджариться?

Никто по-прежнему не шевелился. Потом Джерри, тощий, костлявый парень, присел, поджаривая маршмэллоу над шипящим баллоном, из которого сверху, там, где расплавилась кнопка разбрызгивателя, струей вырывалось пламя.

– Взорвется? – задал Патрик один из своих наиболее разумных вопросов. Обычно он тормозил.

А потом раздался хлопок. Взрывом меня снесло с раскладного стула. Баллон со свистом пролетел у моего уха. Помню, как Эрик смеялся надо мной, над тем, что я испугался. Раздался резкий запах паленых волос, но потом его развеяло ночным ветерком.

Моя кожа пока невредима. Эрик и бензин, Эрик и огонь… Следовало понять еще тогда.

Он смеялся над нашим испугом, пока его не толкнул Гленн. Там, где Эрик упал, пыль в момент поднялась клубами.

– Чертов дебил, – сказал Гленн и отступил, словно собираясь двинуть кулаком.

Эрик вздрогнул, и Гленн опустил руку, словно тот был недостоин.

Эрик единственный из верноновских ребят никогда полностью не входил в нашу компашку. Мы уже увлекались спортом и стали забивать на черепах. А с ним команды не делились поровну, да и в спорте он все равно был полный отстой. С черепах Эрик по собственной инициативе переключился на котят. Добыл откуда-то бездомный выводок и держал в пустом сарае. Там по одному подвешивал за хвост и метал в них ножи. Однажды он пригласил меня посмотреть на его новую забаву. И я зашел. Котенка он пронзил первым же ударом: часами практиковался, чтобы продемонстрировать мне, как наловчился.

Зверек обмяк, раскачиваясь на веревке, и больше не мяукал. Мне тут же захотелось уйти. Попинать мяч.

– У меня тут еще шестеро бегают, если хочешь остаться, – сказал он.

Но я все равно ушел.

Мы продолжали ночевать в палатках, а Эрика не звали. Его это достало. Он пригласил меня к себе в палатку, установленную перед его обшарпанным передвижным домом, разъеденным ржавчиной, с дырами в полу и протекающими кранами. На таком фоне мой скромный домик выглядел дворцом. Иногда мне приятно было видеть, как Эрик жил, сознавая, так или иначе, что сам я находился в лучшем положении.

– Тут мать свалила, – сообщил он, появляясь на крыльце.

В дом Эрик не заходил, ждал ответа, смущаясь словно девчонка, сунув худые руки в карманы драных джинсов.

– Обещаю, будет интересно. Точно лучше, чем шарахаться по рельсам.

Я скучал. В ту ночь мои приятели походов устраивать не собирались, а Эрик выглядел таким печальным, что я согласился. Но предупредил, чтоб никаких котят. Он сообщил, что вместо этого есть канистра с бензином.

Я пришел к Эрику после того, как стемнело и я закончил все по хозяйству. Рядом с трейлером была разбита небольшая палатка. Ни костра, ни лампы. Под слабым мерцанием натриевых уличных фонарей белела и серебрилась сырая трава. Я засомневался, что он вообще внутри, но тут услышал какие-то приглушенные звуки.

В палатку особо не постучишь, поэтому я просто откинул полог. Эрик лежал на своей старшей сестре. Не видел, была ли на них одежда, но плечи у нее были голые, а он лицом зарылся в ее грудь. Я почувствовал запах бензина, соли и пота. Она не сопротивлялась, не кричала. В темноте блеснули ее кошачьи глаза, распахнутые слишком широко.