Мост - Иэн Бэнкс

Я вскакиваю на ноги, торопливо заравниваю мох над рельсом.

И тут плотный теплый воздух начинает медленно обтекать меня, и издали, из-за поворота узкого туннеля, доносится слабый гудок приближающегося паровоза.

У меня легкое похмелье. Сижу в закусочной «Завтрак на траве», жду заказанную копченую сельдь и размышляю, не снять ли дома со стены рисунок мисс Эррол.

Я сильно встревожен сном. Пробудился весь в поту, ерзал, ворочался на простыне, пока наконец не пришло время вставать. Я принял ванну, уснул в теплой воде — и очнулся от холода, вскинулся в ужасе, как от удара электротоком: приснилось, что я в туннеле, который на самом деле вовсе и не туннель, а западня со сходящимися стенами, а ванна — это туннель-канал, и холодная вода в ней — это мой собственный пот.

Читаю утреннюю газету и пью кофе. Автор передовицы критикует власти за вчерашний полет. В настоящее время обсуждаются меры (какие именно, не сказано) для предотвращения новых вторжений в воздушное пространство моста.

Вот и нарезанная ломтиками сельдь; удаленные косточки оставили рисунок на светло-коричневой рыбьей плоти. Вспоминаю свои рассуждения по поводу общей топографии моста. На похмелье стараюсь не обращать внимания.

Итак, возможностей три:

1. Мост — это всего лишь мост, связующее звено между двумя массивами суши. Они очень далеко отстоят друг от друга, и мост ведет независимое от них существование, но транспорт движется по нему с одного массива суши на другой.

2. Мост — это, по сути, пирс: один конец примыкает к земле, другой — нет.

3. Мост вовсе не имеет связи с землей, если не считать крошечного островка под каждой третьей секцией.

Второй и третий варианты не исключают вероятности того, что мост еще находится в процессе строительства. Пирсом он может быть и просто потому, что еще не достиг дальнего массива суши. А если у него вообще нет соприкосновения с землей, то, возможно, его начали возводить в открытом море и достраивают не с одного конца, а с обоих.

В случае номер три есть одна интересная возможность. Мост кажется прямым, но существует горизонт; солнце всходит, описывает на небосводе дугу и заходит. Поэтому можно допустить, что мост в конце концов встречается сам с собой, образует замкнутый круг.

По пути сюда я заглянул в библиотеку, искал учебник Брайля, и это мне напомнило о запропастившейся Третьей городской. После завтрака мое самочувствие приходит в норму, и я решаю прогуляться до секции, где расположены и клиника доктора Джойса, и мифическая библиотека. Попытка, как говорится, не пытка.

День опять выдался погожий. Легкий теплый ветерок дует против течения, натягивает тросы — серые пузыри тянутся к мосту. В небе появились новые аэростаты, на больших баржах лежат полунадутые баллоны, а некоторые траулеры держат уже по два аэростата, и пары тросов образуют гигантские «V». Отдельные баллоны покрашены в черный цвет.

Насвистывая и помахивая тросточкой, я иду от секции к секции. Общедоступный, хоть и отделанный плюшем лифт поднимает меня на высший из открытых для посещения ярусов, который, впрочем, находится несколькими ярусами ниже самого верха секции. Мне уже знакомы высокие, темные, пахнущие плесенью коридоры. По крайней мере, шапочно знакомы. Их детальная планировка остается для меня загадкой.

Я прохожу под флагами, потемневшими от времени. Шагаю от ниши к нише, где стоят запечатленные в камне чиновники. Я пересекаю комнаты, где тихо переговариваются опрятно и одинаково наряженные клерки. На перекрестках коридоров цокаю каблуками по тусклому белому кафелю световых люков. Заглядываю в замочные скважины и вижу темные безлюдные галереи, на полу там дюймовый слой пыли и мусора. Я пытаюсь открыть двери, но петли приржавели намертво.

Наконец прихожу на знакомое место. Впереди, там, где расширяется коридор, на ковре лежит большое круглое пятно света. Пахнет сыростью, и я готов поклясться, что толстый темный ковер еле слышно чавкает под моими ногами. Вижу высокие растения в кадках и участок стены, где должен располагаться вход в L-образный лифт. В центре белого пятна на полу лежит тень, которую я не припоминаю, и эта тень шевелится.

Я подхожу к свету. Вижу большое круглое окно, оно смотрит «вниз по течению» и похоже на огромный циферблат без стрелок. Тень отбрасывает не кто иной, как мистер Джонсон, пациент доктора Джойса, тот самый маньяк-стекломой, отказывающийся вылезать из своей люльки. Он чистит раму, водит по стеклам тряпкой, на лице — выражение глубокой сосредоточенности.

Позади и чуть ниже его, прямо в воздухе, в доброй тысяче футов над морем, дрейфует маленький траулер.

Суденышко висит на трех тросах. Оно темно-коричневое, с полосой ржавчины над ватерлинией и слоем ракушек — под. Набирая высоту, траулер медленно сближается с мостом.

Я подхожу к окну. Высоко над летящим траулером вижу три черных аэростата. Я гляжу на увлеченно работающего мистера Джонсона. Стучу по стеклу. Он не обращает внимания.

А траулер все поднимается — прямиком к нашему окну. Я колочу по стеклу, так высоко, как могу достать, размахиваю тростью и шляпой и кричу во всю силу легких:

— Мистер Джонсон! Оглянитесь! Назад!

Он перестает тереть, но только для того, чтобы нежно улыбнуться и дохнуть на стекло.

Я стучу по стеклу на уровне колен мистера Джонсона; выше мне не достать даже тростью. Траулер уже в двадцати футах. Мистер Джонсон самозабвенно орудует тряпкой. Бью по толстому стеклу медным набалдашником трости. Появляются трещины. Пятнадцать футов. Траулер уже на одном уровне с башмаками мистера Джонсона.

— Мистер Джонсон!

Я что есть силы ударяю по стеклу набалдашником. Оно наконец не выдерживает, сыплются осколки. Я отшатываюсь от стеклянного града. Мистер Джонсон глядит на меня и злобно щерится.

Десять футов.

— Сзади! — кричу я, показывая тростью, и спешу в укрытие.

Мистер Джонсон смотрит, как я убегаю, затем поворачивается. Траулер в морской сажени от него. Мистер Джонсон бросается на дно своей люльки, а траулер врезается в центр огромного круглого окна, его киль царапает поручень люльки и осыпает мистера Джонсона ракушками. Лопаются рамы, на площадку перед окном сыплется блестящее крошево. Звон бьющегося стекла соревнуется со скрежетом разрываемого металла. Форштевень траулера таранит окно в центре, металлическая рама сминается, точно паутина, с ужасающим треском, с душераздирающим грохотом. Подо мной содрогается пол.

В следующий миг наступает тишина. Траулер чуть отшатывается, но уже через секунду снова рвется вперед и вверх, переваливает через верхушку огромной мандалы, обрушивая все новые дожди осколков. Ракушки и стекляшки вместе сыплются на ковер, барабанят по широким листьям фикусов в кадках.

И вдруг, к моему изумлению, все это прекращается. Траулер исчезает из виду. Перестает сыпаться стекло. Скрежет удаляется — корабельный киль бороздит верхние ярусы.

Люлька мистера Джонсона качается маятником, колебания постепенно затухают. Стекломой шевелится, медленно встает, озирается; на его спине золотистой чешуей блестят осколки. Он лижет ранку на тыльной стороне ладони, осторожно стряхивает со спецовки ракушки и битое стекло, идет в конец покачивающейся люльки и берет швабру с коротким черенком.

Сметает мусор, насвистывает при этом. Время от времени он печально поглядывает на то, что осталось от круглого окна.

Я стою и наблюдаю за ним. Он вычищает люльку, проверяет, целы ли тросы, перевязывает кровоточащие руки. Затем внимательно осматривает окно и находит несколько фрагментов, не выбитых и не вымытых. И снова приступает к любимому делу.

После удара траулера прошло минут десять, а я в коридоре по-прежнему один. Никто не приходит выяснить, что случилось, не надрываются сирены. А мистер Джонсон знай себе моет и натирает. В разбитое окно затекает теплый бриз, ворошит изорванные листья растений. Там, где была дверь в L-образный лифт, сейчас голая стена с нишами для статуй.

Я ухожу. Поиск Третьей городской библиотеки снова прерван по не зависящим от меня обстоятельствам.

Возвращаюсь в свою квартиру, но там меня ждет еще большая катастрофа.

В апартаменты входят и выходят люди в серых спецовках, складывают одежду на тележку. Перед моим оторопелым взором появляется очередной грузчик, сгибающийся под тяжестью картин и рисунков. Сгружает их на тележку и возвращается в комнату.

— Эй! Вы! Эй, вы! Что вы тут вытворяете?!

Люди останавливаются и недоуменно смотрят на меня. Я пытаюсь вырвать из рук одного, долговязого, рубашки, но он слишком силен. Он озадаченно моргает, но крепко держится за мою одежду. Его приятель пожимает плечами и исчезает в дверях.

— А ну стоять! Вон отсюда!

Я оставляю в покое олуха с рубашками и бросаюсь в комнату. А там — настоящее столпотворение. Всюду мельтешат люди в сером, одни опрастывают шкаф с постельным бельем, другие выносят вещи, третьи сгребают с полок книги и укладывают в коробки, снимают картины со стен и фигурки мостовиков со столов. Я озираюсь. Я в ужасе. Я парализован.