Зачарованные острова - Вальдемар Лысяк

В «неаполитанский Версаль» он въехал, когда ему исполнился сорок один год.

Королевский дворец в Касерте, жемчужина Кампании, в двадцати двух километрах к северу от Неаполя, был рожден благодаря повелителю Королевства Обеих Сицилий, Карлу III де Бурбону, и таланту неаполитанского архитектора Людовико Ванвителли. Строительство было начато в 1752 году от рождества Христова, и с какой, доложу вам, помпой! Когда утром 20 января Карл III вместе с супругой помещал в фундаменте с помощью серебряной кельмы краеугольный камень и мраморную кассету с золотыми и серебряными медальонами, дипломаты, сановники и собравшиеся толпы могли видеть план дворца в натуральную величину — его образовывали выставленные по эскизу ряды королевских войск. Через четверть века Ванвителли, его сын Карло, Марчели Фонтона, Франческо Коллечини и главный садовник, Пьетро Берноскони, возвели замечательный классицистический дворец с 1742 окнами, освещающими 1200 комнат, а вместе с тем — гигантский парк с водопадами и статуями, истинный шедевр итальянской садовой архитектуры.

Бурбоны радовались дворцу всего лишь половину столетия, поскольку в 1803–1804 году им не повезло, так как они уселись не в тот поезд, вагонами которого были державы антинаполеоновской коалиции. Поезд сошел с рельсов под Аустерлицем, и Наполеон одним лишь декретом выгнал всех королей прочь, отдав Неаполь своему брату Иосифу, а когда тот занял трон Испании (1808 год) — первому кавалеристу эпохи, Мюрату. До настоящего дня ампирные кабинеты (в основном же, спальня) Мюрата в Касерте очаровывают своей красотой, а их фотографии помещены во всех альбомах, касающихся прикладного искусства Первой Империи.

Ампирные (прежде всего, благодаря устройству интерьера) апартаменты Иоахима в Касерте, это пять комнат, заполненных, в основном, мебелью, привезенной в находящейся неподалеку Вилла Реале (Портика). В двух прихожих на стенах спят многочисленные портреты членов семьи императора и знаменитых людей эпохи, в том числе, Люциана Бонапарте (Роллан, 1811 год), Иосифа Бонапарте (неизвестного автора), матери Наполеона, Петиции (Мартин, 1801 год), маршала Маслены (Викар, 1808 год) и самого Мюрата (Шмидт, 1814 год). В первой из этих прихожих, под прекрасными плафонными фресками (Хилл и Каммарано) висит анонимный холст «Мюрат, посещающий приют в Неаполе». Рядом с ним я задержался.

Повелители, посещающие приюты, госпитали, сиротские дома, лазареты. Повелители, гордящиеся своим гуманизмом. Мюрат не отличался от них, ведь в то время подобные картины были «обязательными», как и во все остальные времена, вплоть до настоящего дня, когда их заменили фальшивые фотографии. Бесстыдные апологеты императора обожали изображать его с помощью красок «среди больных», «среди страдающих» и т. д. Он смеялся над этим (хотя и вправду, довольно часто посещал больницы, проверяя их уровень и состояние) — только нам нельзя смеяться. Кому-нибудь, кто пожелает высмеять картину типа «Наполеон среди больных», вначале следует вспомнить, что это именно Бонапарт инициировал педиатрическое лечение. По его приказу была основана (1802 год) первая специализированная детская больница — парижский L'Hopital des Enfants Malades. В других странах Европы такие заведения появились на несколько десятков лет позднее: в Петербурге (1837 год), Вене (1839 год), Львове (1854 год), Кракове (1876 год) и в Варшаве (1878 год).

Так что, стоит вспомнить хотя бы этот факт и чуточку подумать. Затем уже можно и насмехаться — если только кому-то придет на это охота.

Спальня Мюрата — это наиболее часто посещаемый зал дворца. Ничего удивительного, ведь это энциклопедический пример ампирного оснащения интерьеров. Два комода (на них бронзовые фигурки Мюрата и Наполеона), письменный стол, ложе и шкафчики — все это из красного дерева и богато изукрашено бронзой, в чистейшем стиле Империи. Стулья с инициалами Иоахима на обивке — это позолоченное дерево. С плафона Фонди и Бизоньи свисают — точно так же, как и в обеих прихожих — шикарные люстры, немецкого производства. Две последние комнаты апартаментов Мюрата практически полностью лишены ампирных элементов. Зато их много в других апартаментах дворца, хотя бы в спальне Фердинанда II, только эти интерьеры уже не пользуются столь большой популярностью — там не хватает духа золотого кавалериста.

Ампир не дождался особого признания историков искусства. Его творения были определены как академические, неуклюжие, мертвые копии Античности, довольно часто — преувеличено усложненные, напыженные и тяжелые, без той выразительности, прелести и элегантности, которые были свойственны древнему искусству. В этих утверждениях имеется большая доза правоты, но и не меньше — преувеличения, поскольку стиль Империи, помимо серости, породил и совершенно поражающие своей красотой произведения искусства, и мнения многих ценителей не сильно-то совпадают с мнениями книжных авторитетов. Экстремизм научной критики иногда бывает не менее академическим, чем тот академизм, в котором обвиняют Ампир.

Поляки, пускай и не выделяющие Ампир в качестве стиля, любят его время. Великое Герцогство Варшавское — семилетний луч света в черную эпоху неволи, что длилась почти полтора века. В течение же этих семи лет не нас били, но мы били, воскрешая гусарскую легенду — этого достаточно, чтобы сентиментальное отношение к Ампиру дожило на берегах Вислы до наших дней.

В моем путешествии по коридорам и комнатам острова в Касерте есть нечто от погони за духом этого живописного всадника, который мечтал о короне поляков, равно как и мы сами мечтали дать ему ее. Мы любили Мюрата, а он любил нас. Прежде всего, любили наших женщин — поскольку они самые красивые, затем, нашу кавалерию — поскольку она самая боевая, или все наоборот, кто его знает? Когда под Островном (1812 год) русские столкнули французскую пехоту в узкий враг, и когда их ситуация стала критичной, Мюрат выбрал для проведения атаки польских улан, и, указывая направление, крикнул всего одно слово:

«ДетииииииШ….» В мгновение ока дети сломали хребет врага.

Не всем известно, что Мюрат, прежде чем получить трон Неаполя, был близок к тому, чтобы получить польскую корону. Когда 28 ноября 1806 года он въезжал во главе своей кавалерии в освобожденную от пруссаков Варшаву, его встретил самый теплый прием со стороны толп столичных жителей. Напротив Мюрата выехал князь Юзеф Понятовский, срдечными речами его приветствовали Ян Малаховский и другие представители столицы. В самом конце, когда к Мюрату обратился знаменитый сапожник, полковник Ян Килиньский, произошло нечто неслыханное. Килиньский не знал французского языка, а Мюрат не понимал ни слова из того, что по-польски говорил бывший соратник Костюшко. Когда Килиньскому намекнули об этом, тот прервал свое выступление на полуслове, после чего, с воодушевлением истинного сапожника заорал во всю глотку: «Salve Rex Poloniae!»[41]. Собравшиеся толпы повторили окрик тысячекратным эхо, а Мюрат, слыша это, даже покраснел от гордости и поклонился Килиньскому с истинной благодарностью.

Поселился он во дворце Потоцких на Краковском Предместье, где хозяева предоставили ему весь партер, и с первой же минуты начал кокетничать с сарматами. Свой гардероб он увеличил на польский плащ для верховой езды и на солидную шубу, а коллекцию головных уборов дополнил несколькими польскими шапками. Очередной повод для того, чтобы очаровать поляков (польки и так были достаточно очарованы го внешностью и статью), стал устроенный в честь императорского зятя бал с карнавалом, который проходил 22 января 1907 года во дворце Потоцких. На балу, который посетил сам император, уже забавляющийся Валевской, Мюрат хвастался своим умением танцора, нося парадный мундир, украшенный трехцветным султаном. Как писала в своих мемуарах Анна Потоцкая: «Поляки наверняка бы украсили короной этот славный султан». Наконец, сам Понятовский, беседуя с Мюратом (в связи с идентичностью темпераментов, эти два человека весьма любили друг друга), предложил Иоахиму роль претендента на польскую корону. Так что Мюрат охотно позировал в качестве повелителя этого «королевства грязи», как называли Польшу французы. Он настойчиво сравнивал себя с другим солдатом, взошедшим на польский трон, Яном Собесским, и все время просил рассказывать себе историю его выборов. Потому, когда Бонапарте наконец-то развеял все эти великие надежды — и Мюрат, и обожающие его сарматы пережили болезненное разочарование.

Правда, вскоре Мюрат утешился Неаполитанским королевством, а дворец в Касерте, без сомнения, был побольше и побогаче Королевского Замка в Варшаве. Касертой он радовался меньше, чем Бурбоны до него — всего лишь семь лет, последние семь жирных лет в 21-летнем цикле успеха сына трактирщика. Для изгнанных хозяев дворца (правящих «по воле божьей», а не по милости корсиканца) он всегда оставался сыном кабатчика, от которого несет солдатней и пропитанными потом сапожищами, немытым и бесправно валяющимся на атласах и коврах их Версаля. Но, даже если бы он принимал ванный из молока и одевался исключительно в брабантские кружева — для них он был всего лишь хамом и ничем более.