Заговор, которого не было... - Георгий Миронов

При таких формулировках — хоть отрицай свою вину перед советской властью, хоть признавай все, что приду­мал следователь, — конец один.

Что подтверждает горестная судьба Николай Владими­ровича Кунцевича, практиканта с подводной лодки «Тур», который имел счастье родиться в 1896 г., но имел несчастье родиться в Варшаве. Для сотен тысяч и это было счастьем, а для него обернулось горем и, фактически, послужило од­ним из основных факторов его безвременной гибели. Хотя уроженца Варшавы было проще подключить к польской «шпионской группе», моряк попал в «американские шпио­ны», видимо, потому, что был знаком с рядом лиц, которых петроградские следователи уже «назначили» в «американс­кие шпионы». Николай Владимирович, несмотря на свое сомнительное происхождение, с советской властью пона­чалу ни в какие противоречия не входил, учился себе в со­единенных классах для подготовки специалистов команд­ного состава флота. 19 июня 1921 г. слушателя «подводного отдела» классов неожиданно арестовывают и предъявляют обвинение в участии в «Петроградской боевой организа­ции». На допросе он и не отрицал, что был знаком с рядом лиц, которые проходили по «Делу Таганцева», однако объяснил свое знакомство чисто личными, бытовыми ус­ловиями, участие же в деятельности какой-либо организа­ции отрицал категорически. Когда за дело взялся настой­чивый и целеустремленный Агранов, несостоявшийся ко­мандир подводной лодки прямо сказал: «Я политики не касался и скорее считал себя монархистом. Перенеся все гонения к офицерам и видя развал России, я решил уехать к себе на родину в Польшу. 1 августа 1918 г. я перешел в польское подданство, 1 сентября подал рапорт об отставке и 17 сентября был уволен в отставку как иностранный под­данный...

В Петрограде я видел развал, разруху, общее озлобле­ние. Я не верил в осуществление коммунистической про­граммы, видел, что, опираясь на большую часть чисто идейных и в большей части несознательных людей, произ­водится жестокий опыт над Россией, давится народная масса, подавляются все человеческие свободы, видел раз­валивающуюся Россию и обнищавший народ... Виновным я себя не признаю...»

Для следователя всего вышесказанного уже было доста­точно, чтобы признать Н. В. Кунцевича виновным. Вот только в чем? В том, что не признавал коммунистическую идею? Что жалел Россию, которую считал своей «большой Родиной», — ибо малая была там, в Варшаве...

Нет, к расстрелу его приговорили за то, что был он яко­бы «активный участник Петроградской боевой организа­ции, с 1919 г. работавший в качестве осведомителя амери­канской контрразведки, дававший сведения военного ха­рактера; вступивший в 1920 г. в организацию Таганцева, где занимался выработкой плана захвата миноносцев в за­ливе; распространявший прокламации». Не смутило сле­дователя и смешение разных, в общем-то, функций и жан­ров (сбор разведсведений, захват миноносцев, расклейка прокламаций — этим в мировой истории разведки и контр­разведки одни и те же лица никогда не занимались!), и, в особенности, то, что был Кунцевич подданным иностран­ного государства...

Ну, о способности петроградских следователей 1921 г. смущаться вообще говорить не приходится. Вот, скажем, арестовали 2 мая 1921 г. оперуполномоченные особого отдела 55 стрелковой дивизии профессора Военно-меди­цинской академии, доктора медицины С. И. Федорова. Подозревали профессора в том, что он укрывал у себя в профессорской квартире шпиона Финского Генштаба Толя! И имел через этого шпиона связь с находящимся в Финляндии братом...

С. И. Федоров от связей с рыцарями плаща и кинжала категорически отказался и, более того, сумел каким-то об­разом через М. Горького выйти на В. И. Ленина — с жало­бой на действия Петрочека. При этом раздраженно под­черкнул, что его-то вина никоим образом не доказана, что уж говорить о вине арестованных вместе с ним перенесшей только что тяжелую операцию жены и ребенка-сына! Зная недоверчивый характер Ильича, Максим Горький прило­жил к письму Федорова записку от себя, где характеризо­вал доктора как выдающегося хирурга, неожиданно арес­тованного лишь за то, что его брат, «между прочим, пытал­ся уйти в Эстонию».

Темная история вышла с белыми халатами. Так где же брат, — забеспокоится заботливый читатель? В Финляндии или, наоборот, в Эстонии? Или даже в России, потому что в русском языке слова «пытался уйти» и «ушел» — не сино­нимы. Тут, скорее всего, от доброты душевной напутал рассеянный буревестник революции. Но все равно ему за заботу о невинно посаженном в кутузку докторе спасибо большое. Тем временем с аналогичной просьбой к Ильичу обращается другой его соратник — В. Д. Бонч-Бруевич (что несколько сглаживает его не совсем красивое поведение как мемуариста в «Деле профессора Тихвинского», с дру­гой стороны, — память штука тонкая...). Подключился к хлопотам комиссар здравоохранения Н. А. Семашко, ха­рактеризовавший Федорова как одного из крупнейших хи­рургов Европы.

Уже 14 мая 1921 г. В. И. Ленин в записке в ВЧК просит заместителя Председателя И. К. Ксенофонтова: «Прошу Вас в самом срочном порядке узнать, в чем дело (если надо, запросите Питер по телефону сегодня же) и дать мне Ваш отзыв как можно более точный. (Это верните)». Записку, конечно же, Ксенофонтов вернул. Иначе она бы не попала в архивы и не сохранилась до наших дней. И оперативно, уже 15 мая, сообщил вождю:

«Уважаемый Владимир Ильич! О профессоре Федорове я узнал следующее. Брат его перешел к белым и подготов­лял переход профессора Федорова. Взятые в плен бело­финны показали, что они занимались переправкой бело­гвардейцев из России за границу и наоборот. Одного из та­ких белогвардейцев они направили в адрес профессора Федорова, который в это время уезжал в Москву. Белогвар­деец, не застав Федорова в Питере, поехал в Москву к нему. Разыскать в Москве Федорова и белогвардейца не удалось. По приезду в Питер Федоров был арестован и те­перь сидит в особом отделе 7 армии и Питерской чрезвы­чайной комиссии. Несомненно, что Федоров причастен к переправе белых за границу и шпионажу».

Аж дух захватывает, какой политический детектив воз­никает из старых подшитых к делу документов. А еще спра­шивали коллеги, почему не пишу традиционную докумен­тальную повесть — с диалогами, описанием состояния природы в середине мая в Питере, душевных переживаний своих героев? Любая выдумка просто меркнет перед доку­ментом. Очень хочется надеяться, что читателям так же интересно читать подлинную переписку между руководи­телями партии и государства и руководителями ВЧК, ску­пые строки признаний заключенных, арестованных, под­следственных и еще более лаконичные строки документов об их реабилитации. Что может сравниться с документом? Где еще возникает столь мощная внутренняя драматургия, как при столкновении двух документов? Ведь при этом столкновении гибнут люди — и не какие-нибудь отбросы общества, его подонки, — а лучшие люди России.

Выдающийся хирург своего времени профессор Федо­ров был на волосок от гибели. Пока шла переписка между сильными мира сего, пока они обманывали друг друга, да­вая ложные сведения «наверх», лихорадочно искали «ком­промат» на арестованного доктора, уже немолодой про­фессор сидел, как видно из цитированного выше письма, сразу и в особом отделе 7 армии, и в Питерской чрезвычай­ке. Ничего хорошего при такой раскладке ему ждать не приходилось...

А человечный и мудрый Ильич ломал голову (если ло­мал, а может, и отложил дурацкую записку Ксенофонтова в силу явного бреда в ней изложенного, а может, руки все не доходили заняться человеком, за которого ходатайство­вали его друзья Горький, Бонч-Бруевич, Семашко) над фантастической фабулой письма зампреда ВЧК. Какие бе­лофинны? Какой плен в мае 1920? Что за игра в «кошки- мышки» между резидентом американской разведки Федо­ровым и присланным из Финляндии белогвардейцем? Что за оперативники в питерском и московском розыске, если и Федорова, и этого пресловутого белогвардейца ищут- ищут, а найти не могут? И за что, соответственно, было арестовывать Федорова, если ему пока что ничего конкрет­ного нельзя инкриминировать? И зачем его держать в двух питерских контрразведках сразу? Такой клубок противоре­чий предложил вождю мирового пролетариата опытней­ший чекист И. К. Ксенофонтов, что даже при свойствен­ном Владимиру Ильичу умении мгновенно просчитывать варианты, схватывать информацию на лету, он вряд ли мог составить себе четкое представление о начатом петроград­скими следователями деле об американской контрразведке на российско-финляндской границе... Но возможно, Ле­нин какое-то свое недоумение и высказал... И не стал скрывать раздражения от глупости исполнителей от руко­водства ВЧК. А те — от своих питерских коллег.