Карта императрицы - Дмитрий Вересов

— А так! — ликующе воскликнул Вирхов. — Вы мне басни свои плетете, а толком и соврать-то не можете. Какой образ Дмитрия Донского? Князь-то этот не святой!

— Не святой? — хрипло переспросил портретист. — Освободитель земли Русской от ига татарского?

— Он самый! — продолжал наступать Вирхов. — Не святой и не благоверный! Православной церковью не канонизирован!

Закряжный смотрел за Вирхова стеклянным взором.

— Значит, не писать мне святого лика княжеского, — выдохнул он и осел, как лопнувший мячик.

— Не писать, голубчик, не писать, — удовлетворенно потер ладони Вирхов, — не скроетесь от правосудия в монастыре. Кровь убиенной Аглаи вопиет!

— Да-да, вопиет, — подтвердил художник. — За что только смерть приняла бедняжка от моей бараньей кости?

— Вот мы и вернулись к нашим баранам, — уловив случайный каламбур, заключил Вирхов. — К тому, что вы говорили о покрове или пелене, на которой убиенная вышивала имя Дмитрия Донского. Врали, значит, следствию, вводили в заблуждение. Надеялись на легковерность Вирхова. Все учли, даже его немецкое происхождение.

— Чье немецкое происхождение? — спросил дрожащий портретист.

— Мое! Мое! — завопил Вирхов.

— А разве вы немец, господин Вирхов? — побледнел Закряжный.

— Хватит ваньку ломать! — зашипел обессилевший следователь. — Довольно изображать из себя идиота! Отвечайте не увиливая: зачем вы приплели к убийству Аглаи Фоминой Дмитрия Донского?

— Я? Приплел? — залепетал совершенно сбитый с толку художник. — Нет, господин Вирхов! Богом клянусь! Холст, который я видел у убитой, был украшен золотыми буквами!

— Прекрасно, — прервал его Вирхов. — Вот вам лист бумаги и карандаш. Немедленно воспроизведите надпись.

Следователь подвинул художнику бумагу и карандаш и замолчал.

После раздумья художник сказал:

— Буквы были большие, на листе не уместятся.

— Вы уж уместите, голубчик, постарайтесь, — язвительно попросил Вирхов, — да примерный масштаб уменьшения покажите снизу.

Художник нетвердой рукой начал набрасывать буквы. Затем остановился, задумался и наконец протянул лист бумаги Вирхову.

Тот воззрился на надпись — в ней было всего пять букв: ДОНСК.

— Так-так, — сурово свел плоские брови Вирхов, — опять хитрите. Увиливаете. С чего вы взяли, что эти буквы обозначают Дмитрия Донского?

Художник сидел, опустив голову.

— Во всем виновато мое воображение! — вздохнул он. — Такая уж догадка вспыхнула у меня в уме. А что я еще мог подумать? Там еще и крест был сверху вышит…

— Так пусть ваше воображение подключится и теперь — если не для храма вышивала Аглая пелену, то для чего, для кого?

Художник с минуту безмолвствовал, Вирхов ждал.

— Я боюсь идти домой, я боюсь выходить на улицу, — простонал Закряжный, — я боюсь, что не переживу надругательства над моим творчеством!

— Хорошо, голубчик, этому горю мы поможем, — пообещал Вирхов, — сидите здесь, никто вас не гонит. Ужином вас накормим, постелью обеспечим.

Когда художника увели, Карл Иванович позволил себе на пять минут расслабиться. Он встал из-за стола и, воспользовавшись тем, что кандидат улизнул, сделал несколько приседаний, вытягивая руки перед собой, согнул их в локтях, сделал несколько круговых движений, разминая затекшие плечевые суставы. Потом выпил стакан чаю и с нежностью посмотрел на жестяную баночку, которая каталась в ящике его стола, — это было сгущенное молоко «Нестле», которое рекомендовала ему Полина Тихоновна. И как она угадала, что Вирхов тайный сладкоежка?

Карл Иванович нажал кнопку электрического звонка и попросил появившегося дежурного курьера привести Ваньку Попова.

— Ну что, Павел Миронович, — дружески посмотрел он на осунувшееся лицо вернувшегося кандидата, — готовь бумаги, еще писанина будет. Иван Попов, сын Михайлов, родился в Тверской, из мещан.

Босяк появился на пороге без смущения — с явно выраженным неудовольствием.

— Подтверждаешь ли ты, Ванька, что видел ожившего Петра Великого с арапчонком? — после необходимых формальностей спросил устало Вирхов, не приглашая оборванца сесть.

Живописные грязные лохмотья Ваньки, наверное, кишели вшами, спутанные остатки волос торчали вкривь и вкось, черная повязка закрывала правый глаз. Из-за пазухи арестованного торчало что-то продолговатое, завернутое в грязную тряпицу.

— Нет у вас уважения к простому человеку православному, — расплылся в наглой улыбке Иван. — А каждый человек — Божье творение и тайна. Он, как писал Достоевский, всечеловек.

— Хватит балаболить, — прервал его Вирхов, — отвечай на вопрос. Достоевским он меня поучает.

— А Федор Михайлович-то был прав, надо, надо всем вам, прислужникам убийц и невольным кровопивцам, идти на Сенную площадь да землю целовать.

— Смотри, Ванька, — пригрозил Вирхов, — сейчас в желтый дом отправлю, там быстро на тебя смирительную рубашку наденут да цепями к койке прикуют.

— Не пугайте меня! Не пугайте! — нагло ответил оборванец. — Пострадать за правду-матушку не боюсь! И Христос за истину пострадал!

— Распятия добиваешься? — Вирхов угрожающе сдвинул брови. — Смотри, доиграешься. Отвечай на вопрос. Видел или нет призраков?

— Видел, видел, — радостно откликнулся Ванька. — Разгуливают по столице Российской, не дают дремать на пуховиках преступникам.

— Куда призраки направлялись?

— Да кто ж их знает? Длинный император, согнувшись и надвинув на лоб шляпу, к Александринке побрел, а арапчонок за ним устремился… Крался по кустам, как тать в нощи…

— Скройся с глаз моих, Ванька, — сказал Вирхов, — да смотри, чтоб более на Невском я тебя не видел.

Бродягу выпроводили. Вирхов нажал кнопку электрического звонка — на пороге возник дежурный курьер.

— Полюбопытствуй, голубчик, — сказал мягко Вирхов, — не готова ли экспертиза по той бумажке, что найдена в Аничковом?

— Готова, господин Вирхов, — вытянулся курьер, — уже докладывали, да вы заняты были, не хотел мешать дознанию.

— Хорошо, доставь результаты сюда. Я хочу взглянуть.

Не прошло и пяти минут, как Карл Иванович держал в руках снимки, сделанные в фотолаборатории. Судя по ним, возле камина в Аничковом валялась записка следующего содержания: «Клавка, чертова кукла, беги на Обводный к полудню к своему Адриану».

Глава 17

— Мама! Мамочка! — закричала, влетая в столовую, младшая дочь профессора. — В городе опять пожар!

В комнате кроме Елизаветы Викентьевны находились Брунгильда и доктор Коровкин.

— Что? — Брунгильда вскочила. — Пожар? Где?

Клим Кириллович растерянно глядел на Муру. Елизавета Викентьевна покачала головой.

— Погоди, Мурочка, не кричи. Садись за стол, мы чаевничаем. Расскажешь все по порядку. Но сначала поешь.

Мура повиновалась. Усевшись рядом с Климом Кирилловичем, она обвела глазами стол: ломтики ветчины, телятины, домашнего сыра выглядели так аппетитно. В окружении тарелочек с печеньями, вареньями, лимоном красовался и графинчик с красным бордоским вином — не пьянящим, душистым «Шато-Лярозом» потчевали Клима Кирилловича, как догадалась Мура, хотя хрустальные рюмочки с напитком густого рубинового цвета стояли и перед матерью, и перед усевшейся на свое место сестрой.

— А вот теперь рассказывай, — сказала Елизавета Викентьевна, когда увидела, что голодный блеск в глазах Муры пропал. — Неужели в Публичной библиотеке произошло возгорание?

— Нет, мамочка, все гораздо хуже, — Мура отвела глаза от тарелки с сыром, — пожар произошел в Аничковом дворце.

— Как в Аничковом дворце? — воскликнула Брунгильда. — Не пострадал ли Дмитрий Андреевич?

— Если кто и мог пострадать, так это Екатерина Борисовна, — доктор слегка покраснел.

Мура выдержала театральную паузу и, поймав взгляд доктора, глядевшего на нее с опаской, с наслаждением произнесла:

— Милая Катенька, Клим Кириллович, не пострадала. Она в это время развлекалась с господином Холомковым.

— Не может быть, — неуверенно произнес доктор: он начинал подозревать, что Мура специально выдумывает неприятные колкости о Кате. — Впрочем, все равно. — Морщинка, обозначившаяся было между его бровей, разгладилась. — Вы думаете, пострадал портрет, писанный Романом Мстиславовичем?

— Я не только так думаю, но и собственными глазами видела, как господин Закряжный, обезумевший, бегал по Невскому, вызывал пожарных, кричал, что гибнет его шедевр!

О еде Мура забыла, ее снова охватило возбуждение.

— Прямо напасть какая-то, — вздохнула Елизавета Викентьевна. — Один за другим, один за другим — так и горят его несчастные полотна.

— А зрелище было эффектное! — Мура положила себе на тарелку кусочек сыру и теперь намазывала маслом хлеб. — Я залюбовалась на то, как действуют пожарные. И полиция быстро прибыла и оцепила дворец. А как вы оказались здесь, милый Клим Кириллович? — Любопытство не давало Муре покоя. — Мы же с вами сегодня виделись.