Она была актрисою - Александра Авророва

— Полагаю, я попал за ваш стол случайно. Впрочем, я там почти и не сидел. У меня было полно забот!

— То есть с вами Евгений Борисович не ссорился? — осведомился Талызин.

— Разумеется, нет.

Наташа, поднявшись со стула, посмотрела на Сосновцева не без брезгливости и твердо заявила:

— Но я же слышала, Александр Михайлович! В антракте.

— Что — в антракте, Наташенька? — нежно пропел тот.

— Вы с дядей спорили.

— О чем же, деточка?

— Не знаю. Но вы очень горячились.

— Ах, да! — улыбнулся Сосновцев, сделав свой любимый жест рукой — жест, вызывающий ныне у Вики глубокое отвращение. — Я действительно горячился, восхищаясь гениальной игрой Евгения Борисовича. Только ссорой или спором это назвать нельзя.

— Вот как? — флегматично переспросил следователь. — А по какому поводу спорили вы, Кирилл?

Вика укоризненно глянула на Марину, и та, сообразив, что проболталась, сильно покраснела и быстро произнесла:

— Ну, Кирилла я назвала для комплекта. Решила, раз все, так и он.

Обалдевший поклонник поднял брови и уточнил:

— Так что, Кирилл Георгиевич, был спор или нет?

— И все-таки Александр Михайлович говорит неправду, — вернулась к предыдущей теме Наташа. — Они ссорились, я убеждена. И дядя его дразнил.

Тут удивился даже Талызин.

— Что значит — дразнил?

— Ну, передразнивал. Делал вот так, как о н всегда делает.

Она попыталась сымитировать жест и вдруг застыла, пораженная догадкой.

— Слушайте, до меня только теперь дошло! На сцене я была в образе и не понимала, и только теперь… А со стороны вы, наверное, сразу увидели, да?

— Что увидели? — хмуро поинтересовалась Тамара Петровна.

— Что дядя использовал для роли жест этого типа.

Вика машинально отметила, что сегодня не только Денис держится не лучшим образом, Наташе тоже изменила привычная интеллигентность. Для девочки совершенно нехарактерно обсуждать присутствующего так, словно его здесь нет. Впрочем, происшедшее явно сильно ее возбудило, на щеках выступили пятна, глаза горят. В подобном состоянии не до правил хорошего тона!

— Конечно, увидели, — подтвердила Тамара Петровна. — Не слепые. Кстати, гениальная находка.

— А я сам подарил ее Евгению Борисовичу, — сладко улыбнулся Сосновцев. — Не хотите ли, спрашиваю, позаимствовать у меня этот жест, со сцены будет прекрасно смотреться! Он согласился.

— Похоже, вы были единственным, с кем он в тот день согласился, — ехидно вставила Марина.

«Лучше б ей помолчать, — подумала Вика, случайно поймав брошенный директором яростный взгляд. — Вот язык без костей!»

— Слушайте, уже почти одиннадцать! — вдруг ужаснулась Наташа. — А мои маршрутки после одиннадцати не ходят.

Все всполошились. И впрямь, время пролетело незаметно, пора было бежать. Следователь никого не удерживал.

Сцена 4. Второй прогон

Вика без особого труда уговорила Марину не ехать домой, а переночевать у нее. Слишком многое требовалось обсудить, чтобы терпеть до завтра.

Начала она с главного.

— Ты знаешь, что твой собственный язык — твой главный враг? — грозно осведомилась она за кофе, когда Лешка был выдворен спать.

— Ох, — вздохнула Марина, — мне самой жутко стыдно. Но вроде бы все обошлось.

— Это тебе кажется, что обошлось, а на самом деле вряд ли. Ты, видимо, не заметила, как он на тебя посмотрел?

— Заметила. И, кстати, очень удивилась.

— А чего удивляться? Как будто не знаешь, что он из себя представляет. Ну, и что мне теперь прикажешь делать? Ты меня в какое положение поставила? Между двух огней. Я тебе что, камикадзе?

— Ну, — неуверенно заметила Марина, — он ведь не знает, что его слышала именно ты. Он, наверное, думает, это была я.

— Ты мне зубы-то непонятностями не заговаривай! — потребовала Виктория Павловна. — Я не знаю, что он думает, но он скорее удавится, чем позволит мне поставить твою новую пьесу. А я уже на нее настроилась!

— Погоди, при чем здесь пьеса?

Вика развела руками.

— Ну, ты даешь! Ты что, не поняла, что его болтовня про «Ромео и Джульетту» только из-за того, что ты дала ему от ворот поворот? Ты считаешь, ему не наплевать, что именно мы будем ставить? Не будь наивной. Его не волнует ничего, кроме собственных шкурных интересов.

— Погоди! — остановила подругу Марина. — Ты о ком?

— О директоре нашем, конечно, о ком еще?

— А я о Кирилле! — засмеялась та. — Вот тебе наглядное подтверждение, что у каждого своя картина мироздания.

— Маринка, не надо про мироздание, я с тобой о деле говорю, — серьезно попросила Вика. — Господи, ну, что тебе стоило подписать это паршивое интервью! Все подписывают. А была б ты под защитой Черновой, этот козел тебя бы не тронул.

— Вичка, мы уже это обсуждали! Ну, не могла я.

— Ладно, проехали. Все равно Чернова тебя уже никогда не простит, и второго шанса с этой стороны у тебя не будет. А вот с Сосновцевым — другое дело. Я специально присмотрелась, он хоть и зол на тебя, а слюни до сих пор пускает. А с его-то самомнением, задурить ему голову — пара простых. Скажи, что нарочно пыталась вызвать его ревность, потому что боялась, он относится к тебе не так серьезно, как ты к нему. Потому что для тебя, мол, это вопрос жизни и смерти, а для него — минутное развлечение. Он это съест за милую душу, да еще добавки попросит. Если честно, неужели тебе трудно пару раз с ним трахнуться — для пользы дела? Конечно, он не Ален Делон, но фигура у него что надо. Может, даже удовольствие получишь. По крайней мере, с тебя не убудет, это точно.

И вдруг Марина вскипела. Вика и не представляла себе, что она на это способна, да еще по столь ничтожному поводу.

— А почему кто-то другой должен за меня решать, с кем мне спать, а с кем нет? — рявкнула она. — Господи, как мне все это надоело! Почему я не имею права вести себя так, как м н е хочется, а не как требуют какие-то психопаты?

«Психопаты — это обо мне, — покаянно подумала Вика. — Я действительно переборщила. Может, у нее любовник ревнивый, а я…»

Марина, бросив на подругу быстрый взгляд, тут же смягчилась и, словно прочтя ее мысли, почти спокойно объяснила:

— Да я не о тебе, Вичка, я о них. Ты мне хочешь как лучше, это я понимаю. Ты даешь совет, а я вправе послушаться его или нет. Это нормально, это естественно. А вот чего не терплю больше всего на свете, так это покушения на мою свободу. В конце концов, я же не в рабстве нахожусь, ведь так? Нет на свете человека, в паспорте которого написано: «Он имеет право распоряжаться Мариной Лазаревой».

— Нет, конечно, такого человека, — подтвердила ошарашенная собеседница. — Так почему они ведут себя так, словно есть? Почему Чернова требует, чтобы я потеряла свое лицо, подписав вульгарную болтовню? Она меня и видела-то один раз в жизни, а уже требует от меня унижения. Зачем ей это надо?

— Для тиража. А что она тебя в статье обругала, так она просто на тебя обиделась. Она не привыкла к отказам.

— Не понимаю, почему оценка моего творчества должна зависеть от оценки моего характера, — передернула плечами Марина. — Или, тем более, от моих сексуальных предпочтений.

— А какие у тебя сексуальные предпочтения? — рискнула осведомиться Вика.

— Обыкновенные. Я, разумеется, не против, чтобы мужчина делал первый шаг, я только за. Но право решать, надеюсь, все же принадлежит женщине.

Господи, да я скорее согласилась бы переспать с твоим Сосновцевым, если б он действительно в меня влюбился и страдал от этого, но при одной мысли, что он требует моего согласия, хочу я того или нет, меня просто трясет. Если он сейчас ведет себя подобным образом, что же с ним стало бы потом?

— А что потом? Ничего особенного.

— Неужели? Ты не замечала, большинство мужчин уверены, что если женщина с ними спит, это автоматически дает им право полностью распоряжаться ее судьбой. Он, естественно, остается свободным, а она обязана приноравливаться. А я не в силах этого терпеть, понимаешь? Наверное, у меня обостренное чувство свободы. По большому счету, и мною умный человек может вертеть, как захочет, но от открытого принуждения я выхожу из себя.

— Заметно, — улыбнулась Виктория Павловна. — А ты не задумывалась над этим с практической точки зрения, а? В чем твоя свобода? В том, что твои пьесы не будут ставиться? Разве тебе не хотелось бы, чтобы их поставили?

— Хотелось бы.

— Вот видишь! Разве то, что их не будут ставить, — твой свободный выбор? Ничего подобного! Так не лучше ли поступиться свободой в малом — приврать там или что еще — ради того, чтобы получить ее в большом? В том, что действительно важно.

— А в этом вопросе нет большого и малого. Я не умею поломать себя на время, а потом снова собрать в исходном виде. Моя душа не настолько эластична. Это все-таки не детский конструктор, а, надеюсь, нечто более сложное.