Красный Адамант - Юлия Винер

Например, такой вопрос. Откуда я сюда приехал, там в прежней жизни положение в стране было всегда хорошее. И по газетам, и по телевидению раньше видно было, что за исключением отдельных недостатков, иногда и крупных, все остальное цвело и развивалось. Это потом там произошел беспредел, но я давно уехал и теперь уже плохо разбираюсь. А раньше был порядок и движение к прогрессу. Но в то же время отдельным людям, как метко шутила народная мудрость, все время не хватало отдельной колбасы.

А здесь положение в стране ужасное. То есть по радио и телевидению здесь вообще кроме крупных недостатков ничего нет. Правда, еще и мелкие имеются. Порядка никакого нет и в помине, хотя раньше, говорят, был, но поверить трудно. И это не принимая во внимание тот факт, что вообще в любой момент арабы могут нас затопить и сбросить в море. Как, например, сейчас. Теракт за терактом.

Но при этом колбасы завались. Я это, конечно, просто для примера говорю «колбаса», потому что всего завались, даже слишком. Говорят, были времена, когда и здесь якобы голодали — ну, это они зря, о голоде настоящем они понятия не имеют, поели бы они свекольного пирога со ржаными обсевками, мы там в колхозе, когда ездили на уборку, то пробовали, но есть никто не мог. А деревенские ели, и не когда-нибудь в войну, а при Брежневе уже. Да, но все же и здесь, в этой стране, было когда-то скудно, и колбасы не было — и это как раз в те времена, когда у них, по их словам, был порядок.

Почему это так, либо порядок, либо колбаса, почему нельзя, чтоб вместе?

Я так понимаю, что это вопрос правильного идеологического режима. А идеологический режим здесь мне не вполне ясный. Откуда я приехал, там раньше и идеология, и режим были простые и понятные. Сказано было — строим коммунизм, ну и строили, это и ежу понятно. Что из этого получалось, это уже другой вопрос. Теперь они при своем беспределе неизвестно чего строят, но тоже наверное что-нибудь.

А здесь, я так понимаю, строят сионизм. Сейчас, правда, это слово вышло из моды, но нового пока не придумали. Много лет строили и по инерции продолжают. И, надо сказать, в смысле колбасы очень многого добились, хотя общепринятая колбаса здесь невкусная в связи с кашерностыо, лично я признаю только некашерную из русского магазина. Но настоящего успеха не добились и добиться не могут по одной простой причине (арабский фактор я пока отбрасываю, для удобства рассуждения).

А именно из-за изма. Я не так хорошо разбираюсь, но, кажется, со всеми измами всегда накладка получалась. Правда, капитализм вот вроде успешно развивается кое-где, но капиталисты хитрые, они свой режим никогда измом и не называют, а называют свободное предпринимательство или рыночная экономика. Или еще проще, демократия.

(Этими всеми размышлениями я уже в палате занимался, на покое, когда уже знал, что меня скоро будут оперировать. Меня к обезболиванию подключили, и стал я спокойный-спокойный, и мысли пошли сплошняком.)

Вот и здесь тоже вместо сионизма часто говорят демократия. Вроде как это одно и то же, только без изма. Насчет демократии я раньше свободно понимал, например, в соцстранах была народная демократия, то есть строили такой же изм, как и у нас. Но здесь демократия другая, не народная, а еврейская, и понять труднее.

Вся демократия тут делится на две половины, левую и правую.

Я еще со школы помню, что левые это прогрессивные, которые борются за интересы трудящихся. Но здесь это которые борются за интересы арабов. И борются, как видно, плохо, потому что арабы совсем им не благодарны и недовольны результатами, а вон что творят. А за интересы трудящихся борются, наоборот, правые, но левые почему-то против и называют это «популизм». Это когда трудящимся обламывается, например перед выборами.

(Занятно, как у меня мысли одна в другую легко перетекают… очень удачно думается, и без всякого напряжения с моей стороны…)

Так где я остановился? Да, что обламывается… Например — подарки. Для меня раньше слово «подарок» относилось к Новому году или там ко дню рождения, вообще, к праздничному случаю. То есть что-то приятное и довольно редкое. А теперь слышать я этого слова не могу. Мы тут просто объелись подарками, из ушей лезут. В любой рекламе так и говорится: «море подарков». То есть купи что-нибудь, а тебе, лапочке, за это подарок. Застрахуйся — тебе подарок. Счет в банке открой — подарок. Просто утопаем в море подарков.

А еще есть полуподарки. То есть купи что-нибудь по дорогой цене, а потом приплати совсем немного, и сунут еще какое-нибудь говнецо.

Да нужен мне твой подарок как свинье апельсин, ты лучше бы цену спустил, чем подарок мне хреновый за мои же деньги пихать.

Тем более апельсины я теперь совсем разлюбил. Вообще цитрусовые перестал есть. Хотя они здесь неплохие, и дешево…

(Как это я до апельсинов доехал? Уже не помню, с чего начал, но это и не важно…)

А вот яблоки плохие. Деревянистые, хотя израильтяне только такие и любят, поскольку других не нюхали… Они и помидоры признают только самые каменные, а если он мягкий и сочный, то уже не берут…

Или, например, клубника. Ее тут до того усовершенствовали, такой твердой шкурой обрастали, да с колючками, что хоть месяц пролежит, для экспорта хорошо. А для еды не очень. Прочность она приобрела и размеры соответственные, а вкус и запах потеряла. Ну, запах ей как-то вернули, очень сладко пахнет, но это обман зрения. Помоешь ее, и нету запаха…

Что касается запаха, то в больнице здесь даже больницей не пахнет, потому что очень чисто, все время ходят уборщики и щетками по полу возят…

И ходят, и ходят… и возят, и возят…

Это я перед операцией так размечтался, совсем меня от вливания развезло.

Врачишка мой зелененький разыскал-таки у меня перелом, и разыскал-то просто на рентгене. Сам меня туда с утра пораньше отвез, сам долго укладывал то так, то этак, предупредил, больно будет, но ты уж терпи. Я и терпел, потому что вижу, что по делу. Рентгентехник даже ворчать начал, столько он меня крутил и вертел. Ну и наконец несет снимок, а сам весь сияет. Любуется на него, показывает мне и говорит радостно:

— Вот он, красавец, где затаился!

Я, конечно, ничего не разглядел, но верю, что перелом у меня красавец, даже приятно.

— Готовься, — говорит, — не ешь ничего, скоро буду тебя резать. И не волнуйся, все будет хорошо.

А мне чего волноваться? Я и сам знаю, что будет хорошо. Полностью ему доверяю.

Пришел за мной вчерашний Моти, повез. Я, конечно, сразу спросил про портрет. Порядок, говорит, я знаю, где он. Сейчас моя смена кончится, пойду и принесу. Готовь, говорит, стольник.

Я боялся, что он меня закатит обратно в приемный покой, но нет, приехали в отделение, и, значит, я теперь здесь законный пациент.

Подвез меня к стойке дежурной сестры, а она улыбается:

— Ты вон еще не прибыл, а у тебя уже гости!

Я так и крикнул:

— Ирис! — уверен был, что это она, и очень обрадовался.

Въехали в палату, и вижу, что не она. Около пустой кровати стоит Кармела и смотрит на нас.

— Какая еще Ирис? — говорит.

— Кармела! А ты как сюда попала?

Стали они меня на кровать переваливать, Кармела с мускулами своими тоже сунулась помогать, и так больно мне сделала, что я криком закричал.

— Не надо, — кричу, — не надо, Кармела, уйди!

Она аж руки отдернула, отскочила в сторонку.

Улегся я кое-как, колено к животу подтянул. Моти с сестрой ушли, а она все ахает, говорит что-то, но я, пока боль не унялась, плохо слушал. Что-то насчет того, как она испугалась, когда меня не нашла (у нее есть запасной ключ от нашей квартиры), да что соседи сказали, да как обзванивала больницы. А сама гладит меня по щеке тихонько, пугливо так. И это мне хотя и не больно, но приятности особой тоже нет, совсем у меня к ней чувство пропало.

— Ладно, — говорю, — Кармела, спасибо за беспокойство, не катастрофа. Перелом шейки бедра, это сейчас запросто чинят. И врач у меня хороший.

— А боли сильные? — спрашивает.

— Да уж неслабые, — говорю, — но теперь недолго терпеть.

— А где Татьяна?

— Татьяна сейчас придет, — говорю, хотя вовсе в этом не уверен. — А меня скоро оперировать будут, так что ты ступай.

Она гладить меня перестала, но не уходит.

— Тебе же на работу пора? — говорю. — А я в порядке, мне ничего не надо.

Не уходит, сидит. Пугливость ласковая сразу с нее слетела, улыбаться начала, а руку в свою сумку запустила.

— Ты чего? — спрашиваю.

Сидит, улыбается, пошевеливает в сумке рукой.

— Так тебе, — говорит, — ничего не надо? — и включает свой обычный громкий смех.

Что за черт, думаю, с какой стати так развеселилась. Больница все-таки. Хоть бы уж уходила поскорей, ведь и впрямь надеюсь, что Татьяна придет, совсем мне Кармела в данный момент не нужна.

Хохочет и руку из сумки вытащила, держит кулаком.