Каторга - Влас Дорошевич

У конца мола противный лязг железа. Здесь работают, под конвоем часовых с ружьями, кандальные.

- Развязывай штаны, - кричит солдат, стоя перед высоким, мрачного вида, бородатым мужиком, - сейчас развязывай штаны, говорят тебе.

- А сам и развязывай, ежели тебе есть охота, - спокойно и равнодушно отвечает кандальный. - Да ты не дерися! - кричит он, когда солдат исподтишка дает ему прикладом. - Ты чего дерешься, чувырло братское? Можно и тебе бока-то помять, косопузый.

- Пришить вас всех тут мало, всех, сколько есть, дьяволов! Хлеб только казенный жрете, пропасти на вас нет, проклятых, - ругается солдат, весь покрасневший со злости, и принимается развязывать каторжанину исподнее белье.

- Так-то лучше. Давно бы так, - по-прежнему спокойно говорит каторжанин.

Этот тон, спокойный и равнодушный, по-видимому, особенно злит, раздражает, волнует, мучит и бесит солдата.

- Молчи лучше. Молчи, пока не пришиб.

- Много вас здесь, пришибал-то, найдется.

- Молчи, - кричит солдат, уже весь багровый и от злости и от усилий развязать панталоны одной рукой: из другой нельзя выпустить ружье, молчи.

- Да ты не дерись, - кричит опять каторжанин, которому снова влетело в бок ружьем.

У входа на мол стоят дрожки, тарантасы с каторжными кучерами на козлах. На весь Александровский пост имеется только один извозчик, из поселенцев, да и тот не занимается этим делом постоянно, - не стоит: за делом ли, за бездельем все всегда ездят на казенных. Зато и достается же лошадям на Сахалине. Вот для кого здесь поистине каторжная работа. Целый день в Александровске по главной улице только и слышишь, что звон колокольцев, только и видишь, что бешено мчащиеся тройки "под господ служащих".

"Вот, - думаешь себе, - какая, должно быть, деятельность кипит на этом острове".

Если бы спросить у лошадей, они бы ответили, что господа служащие народ очень деятельный.

Что это, однако, за странная группа, словно группа переселенцев, расположилась у стены казенного сарая. Старики, молодые, женщины, дети сидят на сундуках, на укладках, с подушками в руках, с образами, с жидким, скудным и жалким скарбом. Это - "беглецы с Сахалина". Новые "крестьяне из ссыльных", люди, окончившие срок каторги и поселенчества, получившие "крестьянство", а вместе с ним и право выезда "на материк". Заветная мечта каждого невольного (да и вольного) жителя Сахалина. Распродав, а то и прямо бросив свои домишки, они стянулись сюда из ближайших и дальних поселений. Желанный, давно жданный, грезившийся во сне и наяву день настал. Свищет ветер, летают и кружатся в воздухе белые мухи, а они сидят здесь, дрожащие, посинелые от холода, не зная, когда их будут сажать на пароход. А сажать будут дня через три, не раньше. Никто не позаботился их предупредить об этом, никто не позаботился сказать, когда именно нужно явиться. И они будут мерзнуть на ветру, на холоде, плохо одетые, с маленькими детьми, боясь пропустить "посадку" и остаться здесь, на проклятом острове.

- Милай, - ноет баба, - пусти хошь куды. Мне бы ребенка покормить только. Махонький ребенок-то, грудной. Замрет не емши.

- Здесь и корми. Куда ж тебя еще.

- Холодно, милай; на этаком-то холоду нешто можно грудью кормить.

Таков "желанный день". Подойдем к этой полузамерзшей группе.

- Давно сидите?

- С авчирашняго дня. Авчирашняго еще числа парохода ждали. Дрогнем, и от вещей отлучиться нельзя: народ шпанка, сейчас свистнет.

- А куда ж теперь, на материк?

- Так точно, на материк, ваше высокоблагородие.

- Ну, а что ж делать будете там на материке?

- Да уж там, что Бог даст. Что Владисток (Владивосток) окажет.

- Да ведь на материке-то теперь, во Владивостоке, и своему-то народу делать нечего.

- Все-таки, думается, там лучше. Все не Сокалин... Как Бог.

- Ну, а деньги у тебя на дорогу есть?

- Вот три рубля есть.

- Да ведь билет стоит не три рубля, а дороже.

- Может, капитан смилуется, трешницу возьмет.

- Да не может капитан, у капитана - тариф.

- Что ж, сдыхать здесь, что ли? Сдыхать на этом острову проклятом? Сдыхать?

- Подайте, Христа ради, на билет, - слышится то там, то здесь.

Нищие у нищих просят милостыни.

В сторонке, отдельно от других, сидит старик на маленькой укладочке и плачет. Всхлипывает как ребенок, и слезы ручьем текут по его посиневшему, восточного типа лицу.

- Что с тобой, старик?

- Дэнга, бачка, домой на родына ехать нэт.

Двадцать три года ждал он этого дня. Двадцать три долгих года. Двадцать три года сахалинской каторги.

Его фамилия Акоп-Гудович. Двадцать пять лет тому назад, этот маленький, несчастный, плачущий как ребенок, старик, тогда, вероятно, лихой горец, участвовал в похищении какой-то девицы, отстреливался, вероятно, метко и попал на каторгу. Двадцать три года мечтал он об этом дне и копил денег на отъезд. Накопил тридцать рублей, явился, и ему говорят:

- Куда ты. Нужно сто шестьдесят пять рублей.

- Братья у меня в Эриванской губернии, жена осталась, дети теперь уже большие. Умирать хотым на родной сторона, - горько рыдает старик.

И сколько таких, как он, отбывших каторгу, поселенье, мечтавших о возврате на родину, дождавшихся желанного дня, пришедших сюда и получивших ответ:

- Сначала припаси денег на билет, а потом и возвращайся на родину.

И сидят они десятками лет на Сахалине, тоскуя о близких и милых, они, искупившие уже свою вину и несущие все-таки тяжкую душевную каторгу.

Мимо нас проходит толпа каторжан. Это наши, с "Ярославля". Они поворачивают налево по берегу, к большому одноэтажному зданию "карантина". На дворе карантина уже кишит серая толпа арестантов. А к пристани подходит еще последняя баржа, нагруженная арестантами, которые издали кажутся какой-то серой массой.

Столица Сахалина

I

Так зовут пост Александровский.

- Не правда ли, - услышите вы со всех сторон от господ служащих, - в Александровске ничто не напоминает каторги!

Я не знаю другого места, где все до такой степени напоминало бы о каторге.

Нигде звон кандалов не слышится так часто.

Широкие немощеные улицы, маленькие деревянные дома, - все переносит в глухой провинциальный городок. Вы готовы забыть, что вы на каторге. Но раздается лязг кандалов, и из-за угла выходит партия кандальников, окруженная конвоем. И это на каждом шагу.

Нигде истинно каторжные условия сахалинской жизни не напоминают о себе так на каждом шагу. Нигде истинно каторжная нищета, каторжное бездомовье не бросаются так ярко в глаза. На каждом шагу - фигура поселенца, которая медленно, подобострастно, заискивающе, приниженно приближается к вам, снимая картуз еще за двадцать и тридцать шагов.

Словно призрак нищеты.

Типичная фигура сахалинского поселенца. Одежда, перешитая из арестантского бушлата. Что-то такое растрепанное на ногах, не похожее ни на сапоги, ни на коты, ни на что. Тоска на лице.

Сахалинский поселенец всегда начинает свою речь словами "так что", и всегда обязательно ведет ее "издали".

- Так что, как мы, ваше выскоблагородие, теперича на Сахалине неизвестно за что...

- Ну, говори толком, что нужно.

- Так что, как теперича безо всякой вины...

- Да говори же, наконец, что тебе нужно.

- Так что, третий день не емши... Не будет ли вашей начальнической милости...

- На. Получай - и проваливай.

А с другой стороны улицы к вам подбирается другая такая же фигура, такая же серая, такая же тоскливая.

Серые призраки сахалинской тоски.

И также начинает нараспев, тягуче, тоскливо "песнь сахалинской нищеты":

- Так что, как мы...

А впереди десятки, сотни этих серых призраков поют ту же тоскливую песнь.

Порой среди них вы встретите особенно безнадежно-скорбное лицо.

Это - сосланные за холерные беспорядки.

От каторги они все освобождены, перечислены в поселенцы, хозяйства не заводят.

- Не к чему. Скоро выйдет, чтобы всех нас, стало быть, на родину, в Россию, вернуть.

И слоняются без дела на посту, куда пришли узнать, нет ли "манифесту, чтоб домой ехать". День идет за днем, и все тоскливее, безнадежнее делаются лица ожидающих возврата на родину.

Уверенность в том, что их вернут, у этих несчастных так же сильна, как и уверенность в том, что их прислали сюда "безвинно".

- За что прислан?

- Так, глупости вышли... Доктора холеру выдумали. Известью стали народ присыпать, живьем хоронить. Ну, мы это, стало быть, не давать. Глупости и вышли. Доктора, стало, убили.

- За что же убивали?

- Так. Спужались сильно.

- Да ты видел, как живых хоронили?

- Не. Я не видал. Народ видел.

Вот один из зачинщиков страшных Юзовских беспорядков. Высокий, рослый мужик. Он был, должно быть, страшен в эти грозные дни, когда, обезумев от ужаса, ходил по базару с камнем и кричал:

- Бей докторов.

И грозил разбить камнем голову каждому, кто сейчас же не приступит к этой страшной бойне, не пойдет с базара "на докторов".