Каторга - Влас Дорошевич

В эту минуту вбегает дочь купца.

- Ах, - восклицает она в сторону, - кто этот незнакомый человек? При виде его сильно забилось мое сердце. Я полюбила его.

Адский, невероятный хохот всей публики сопровождает эту нежную тираду.

Да и нет возможности без смеха смотреть на каторжного Абрамкина, изображающего купеческую дочь, в сарафане до колен, с рукавами по локоть.

Он и сам чувствует, что это должно быть очень "чудно", и улыбается во всю ширину своей глупой, добродушной, кирпичом подрумяненной физиономии.

Любой мрачный меланхолик умер бы со смеху при виде этой нескладной, долговязой, удивительно нелепой фигуры.

Да еще с такими нежными словами на устах.

- Позвольте вам представить, Василий Иванович, мою единственную дочь, - говорит купец, - Вареньку! Наш гость - Василий Иванович.

- Папаша, обед готов, - заявляет "Варенька", раскланиваясь под неумолкающий хохот с Василием Ивановичем.

Действие четвертое.

- Бежать, бежать я должен отсюда! - говорит Василий Иванович. - Я чувствую, что здесь мои мучения становятся сильнее. Я полюбил Вареньку... Я, ссыльно-каторжный, бродяга, которого каждую минуту могут поймать, заключить в тюрьму, отдать палачу на истязание. О, какое мучение!

Он берет катомку.

- Куда вы, Василий Иванович? - спрашивает его вошедшая Варенька.

- Прощайте, Варвара Потаповна, - кланяется он, - я ухожу от вас. Пойду искать... не счастья, - нет! Счастье мне не суждено! Смерти пойду я искать...

- Зачем вы говорите так? - перебивает его "Варенька". - Вы много видели горя? Вы никогда мне не говорили, кто вы, откуда к нам пришли. И папенька мне запретил спрашивать вас об этом. Почему?

- Это я никому не могу сказать!

- Никому? Даже вашей жене?

- Зачем вы сказали такое слово? - отирая слезу, говорит Василий Иванович. - Вы смеетесь над бедняком.

- Нет, нет! Я сказала это не спроста, не для смеха. Я люблю вас, Василий Иванович, я полюбила вас с первого взгляда. Мне вы можете сказать, кто вы такой.

- Так слушайте же! - с отчаянием произносит Василий Иванович. - Перед вами - тяжкий преступник, отцеубийца! Бегите от меня: я - каторжник, я кандальник! Я... я... убил родного отца!

- Ах! - вскрикивает Варенька и, под хохот публики, падает в обморок.

- Я убил и ее! - ломая руки, говорит беглый каторжник.

- Нет, я жива! - очнувшись, отвечает она. - Прошу вас, не уходите, подождите здесь одну минуту!

Вы, конечно, догадываетесь о конце.

- Моя дочь сказала мне все! Она любит вас и согласна быть вашей женой! - говорит вошедший отец. - Василий Иванович, прошу вас быть ее мужем!

- И для несчастного суждена новая жизнь! - этими словами Василия Ивановича под аплодисменты публики заканчивается пьеса.

Эта излюбленная пьеса каторги, ее детище, ее греза.

Пьеса, в которой сказались все мечты, все надежды, которыми живет каторга.

В ней все нравится каторге.

И удачное бегство, и то, что беглый каторжник находит себе счастье, и то, что "порядочные люди" говорят с ним вежливо - "на вы", как с человеком, и то, что есть на свете люди, которых не отталкивает от падшего даже совершенное им тягчайшее преступление.

Люди, которые видят в преступлении - несчастье, в преступнике человека.

После этой пьесы, где нет ничего бутафорского, где все настоящее: каторжные, кандалы, халаты, - мы, конечно, не станем смотреть "разбивания камня на груди" и прочих прелестей программы.

Пройдем за кулисы.

"Каторжные артисты"

Огарок, прилепленный к скамье, освещает самую оригинальную "уборную" в мире.

Торопясь к перекличке, артисты переодеваются в арестантские халаты.

Те, которые играли кандальников в "Беглом каторжнике", покуривают цигарку, переходящую из рук в руки, и ожидают платы от антрепренера.

Им переодеваться нечего: их "костюмы", их кандалы - не снимаются.

Кулисы всюду и везде - те же кулисы. То же артистическое самолюбие.

- Благодарю вас! - крепко жмет мою руку Сокольский, когда я расхваливаю его чтение "Записок сумасшедшего", - вы меня обрадовали. Все-таки, хоть и такой театр, но все же это что-то человеческое... А я, признаться, сильно трусил: играть перед литератором, перед понимающим человеком... Так ничего себе?

- Да уверяю вас, что очень хорошо! Вы никогда не были актером, Сокольский?

- Актером - нет. Но любительствовал много. В Секретаревке, в Немчиновке (любительские театры в Москве). Ведь я из Москвы. Вы тоже москвич? Ах, Москва! Малый театр! Ермолова, Марья Николаевна! Бывало, лупишь из "Скворцов" (студенческие номера) в Малый театр на верхотурье. А помните, Парадиз привозил Барная, Поссарта. Я и теперь его в Ричарде словно перед глазами вижу. Монолог этот после встречи с Елизаветой... "На тень свою мне надо наглядеться!"

- Сокольский, черт! На перекличку иди! Опять завтра в кандальную посадят! - высунулась из-за занавески физиономия антрепренера.

- Сейчас... сейчас... Вы меня извините. К перекличке надо. Вот если бы вы позволили... Да уж не знаю... Нет, нет, вы меня извините!..

- Что? Зайти ко мне?..

- Д-да...

- Сокольский, как вам не стыдно?

- Ну, хорошо, хорошо. Благодарю вас. Так завтра, если позволите...

- Да иди же, дьявол, опять будешь в кандальной - из-за тебя представление отменят!

- Иду... иду... Значит, до завтра!

Сокольский побежал на перекличку в тюрьму.

- А вы отлично поете куплеты! - обращаюсь я к Федорову.

Федоров сияет.

- При театре, знаете, понаторел... А вы к нам из Одессы изволили, говорят, приехать. Кто теперь там играет?

- Труппа Соловцова*.

_______________

* Это было в 1897 году.

- Николая Николаевича? Ну, как он?

- А вы и его знаете?

- Его-то? Еще с Корша помню. У Корша я парикмахером был. Да кого я не знаю! Марью Михайловну (Глебову) сколько раз завивал. Рощин-Инсаров хороший артист. Я ведь его еще когда помню. Отлично Неклюжева играет. Киселевский, Иван Платоныч - строгий господин: парик не так завьешь, беда!

Федоров смеется при одном воспоминании, - и у него вырывается глубокий вздох.

- Хоть бы одним глазком посмотреть на господина Киселевского в "Старом барине!" Эх!

- Абрашкин, чего на перекличку не идешь?

Но Абрашкин артист на роли ingenue dramatique, стоит, переминается с ноги на ногу, дожидается тоже комплимента.

- А, здорово, брат, это ты представляешь? - обращаюсь я к нему.

Глупая физиономия Абрашкина расплывается в блаженную улыбку.

- Я, ваше высокоблагородие, на руках еще могу ходить, - место только не дозволяет!

- Комедиянт, дьявол! - хохочут каторжане.

Абрашкин со счастливой рожей машет рукой.

- Так точно!

А ведь этот добродушный человек резал.

Бродяга Сокольский

- К вам Сокольский. Говорит, что приказали прийти! - доложила мне рано утром квартирная хозяйка.

- Где же он?

- Велела на кухне подождать.

- Да просите, просите!

Если бы улыбка не была в этом случае преступлением, - трудно было бы удержаться от улыбки при взгляде на "штатский костюм", в который облачился для визита ко мне Сокольский.

Рыжий, весь рваный пиджак, дырявые штиблеты, необыкновенно узкие и короткие штаны, обтягивавшие его ноги как трико, - совсем костюм Аркашки.

- А я к вам в штатском, чтоб не смущать вас арестантским халатом, сказал он.

- Да будет вам, Сокольский, о таких пустяках. Садитесь, будем пить чай.

Сначала разговор вязался плохо. Сокольский сидел на кончике стула, конфузливо вынимал из кармана белую тряпку, которую достал вместо платка.

Но мало-помалу беседа оживилась. Оба москвичи, мы вспомнили Москву, театр, приезжих знаменитостей.

Оба забыли, где мы.

Он оказался горячим поклонником Поссарта, я - Барная. Мы спорили, кипятились, говорили горячо, громко, так что хозяйка несколько раз с недоумением, даже с испугом заглядывала в дверь.

- Чего, мол, это они? Не наделал бы он приезжему господину дерзостей?

Я продиктовал Сокольскому "Записки сумасшедшего", которые знал наизусть. Записывая их, Сокольский от души хохотал над бессмертными выражениями Поприщина.

Разговор перешел на литературу. Сокольский особенно любит, знает и понимает Достоевского. Помнит целые страницы из "Мертвого дома" наизусть.

- Ведь я сам хотел написать "Записки с мертвого острова". Конечно, это был бы не "Мертвый дом". Куда до солнца! Но все-таки хотелось дать понять, что такое теперешняя каторга. Думал, - сам погиб, но пусть хоть как-нибудь пользу принесу. Многие из интеллигентных этим увлекаются. Да потом... бросают. Здесь все бросают... У всех почти начало есть... если только на цыгарки кто не искурил! Вот и у меня. Уцелело. Нарочно вам принес. Возьмете - рад буду.

Мы заговорили о разнице между "Мертвым домом" и теперешней каторгой.

Сокольский говорил горячо, страстно, увлекаясь, как человек, которому на своих плечах пришлось вынести все это.

- Даже не "Мертвый дом"! - говорил он, вскочив со стула и энергично жестикулируя. - Даже не он! Там даже что-то было. Вспомните этот ужас, это отвращение к палачу. А здесь даже и этого нет... А эти дивные строки Федора Михайловича...