Музей-заповедник А. С. Пушкина - Владимир Семенович Бозырев

Но я плоды моих мечтании

И гармонических затей

Читаю только старой няне,

Подруге юности моей...

(«Евгений Онегин»)

На единственном сохранившемся до нашего времени изображении няни — барельефе скульптора-самоучки Я. Серякова — запечатлено типично русское лицо пожилой деревенской женщины, повязанной платком. Такой ее видел поэт «в глуши лесов сосновых», такой она осталась в памяти его современников. По свидетельству М. И. Осиповой, «это была старушка чрезвычайно почтенная — лицом полная, вся седая, страстно любившая своего питомца...».

Несмотря на то что няня была крепостной крестьянкой, поэт относился к ней как к равной себе, без тени какой бы то ни было снисходительности и покровительства. Когда в доме праздновали приезд друга поэта И. И. Пущина, то няню пригласили к столу и «попотчевали искрометным». В кругу друзей поэта она всегда была интересным и желанным собеседником, щедрой и приветливой хозяйкой.

Друзья поэта постоянно вспоминали Арину Родионовну в письмах к Пушкину как самого близкого ему человека, равноправного члена его семьи. Вскоре после отъезда из Михайловского Пущин в письме поэту от 18 февраля 1825 года писал в конце: «Прощай, будь здоров. Кланяйся няне. Твой Иван Пущин».

Когда Дельвигу стало известно об освобождении поэта из ссылки, то он, поздравляя его, беспокоился о няне: «Душа моя, меня пугает положение твоей няни. Как она перенесла совсем неожиданную разлуку с тобой?» А чуть позже Дельвиг, в другом письме, стремясь сделать Пушкину приятное, писал о ней: «Нынче буду обедать у ваших, провожать Льва. Увижу твою нянюшку и Анну Петровну Керн...» Любопытно, что Дельвиг упоминал здесь Арину Родионовну рядом с А. П. Керн, оставившей в душе ссыльного поэта яркое и сильное чувство.

О счастливых часах, проведенных в доме поэта в Михайловском, об атмосфере радушия, дружбы и праздничности, которую умела создавать Арина Родионовна, вспоминал и Н. М. Языков. Об этом он проникновенно писал в стихотворении «К няне А. С. Пушкина»:

Свет Родионовна, забуду ли тебя?

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Ты, благодатная хозяйка сени той,

Где Пушкин, не сражен суровою судьбой,

Презрев людей, молву, их ласки, их измены,

Священнодействовал при алтаре Камены,—

Всегда приветами сердечной доброты

Встречала ты меня, мне здравствовала ты,

Когда чрез длинный ряд полей, под зноем лета,

Ходил я навещать изгнанника-поэта,

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Как сладостно твое святое хлебосольство

Нам баловало вкус и жажды своевольство!

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Ты занимала нас — добра и весела —

Про стародавних бар пленительным рассказом...

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Свободно говорил язык словоохотный,

И легкие часы летели беззаботно!

Позже, когда няни уже не было в живых, Языков в стихотворении «На смерть няни А. С. Пушкина» вновь вспоминал ее «святое хлебосольство», ее желанное общество в тесном кругу друзей:

...Стол украшен

Богатством вин и сельских брашен,

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Мы пировали. Не дичилась

Ты нашей доли — и порой

К своей весне переносилась

Разгоряченною мечтой...

В такие минуты шумных бесед, когда няня «к своей весне переносилась» — вспоминала свою молодость, Пушкин, видимо, и услышал то, что донесла до нас метрическая запись о замужестве няни, которая стала женой «крестьянского сына, отрока Федора Матвеева». Отрок — это юноша от 11 до 17 лет, няне же в пору выхода замуж было 23 года. Видимо, эта деталь жизни Арины Родионовны и нашла отражение в «Евгении Онегине»:

— И, полно, Таня! В эти лета

Мы не слыхали про любовь;

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

«Да как же ты венчалась, няня?»

— Так, видно, бог велел. Мой Ваня

Моложе был меня, мой свет,

А было мне тринадцать лет.

Общение с няней, с местными крестьянами имело огромное значение для творческого развития Пушкина. Он смело вводил в свою поэзию художественные образы из произведений устного народного творчества, восторгался меткостью, образностью, напевностью народного языка. «Кто из знавших коротко Пушкина не слыхал, как он прекрасно читывал русские песни? Кто не помнит, как он любил ловить живую речь из уст простого народа?» — писал в своих воспоминаниях о Пушкине его современник, поэт и критик С. П. Шевырев.

Известно, что Пушкин передал видному знатоку и собирателю фольклора П. В. Киреевскому несколько десятков народных песен, записанных в Михайловском, и сказал ему: «Вот эту пачку когда-нибудь от нечего делать разберите-ка,— которые поет народ и которые смастерил я сам». Киреевский рассказывал этнографу и фольклористу Ф. И. Буслаеву, что как ни старался разгадать эту загадку, не смог с нею сладить. «Когда же мое собрание (народных песен. — В. Б.) будет напечатано, — писал Киреевский, — песни Пушкина пойдут за народные».

Народная песня, песенная обрядность широко отражены в «Евгении Онегине»: там песни поют «крестьянские девушки за прялкой, ямщики, бурлаки, дворовые девушки, «сбирая ягоды в кустах»; подблюдные песни и хороводы были любимы в усадьбе Лариных; Татьяна возвращалась после прогулки в имение Онегина, когда в деревне «уж хороводы расходились». Все это говорит о глубоком проникновении поэта в народное устное творчество, о том, что оно стало созвучным его поэтическому вдохновению, близким и родным.

Слушая простые речи Арины Родионовны, Пушкин записал семь сказок, которые сохранились в его бумагах. Четыре из них в преобразованном виде использованы в его поэзии: в прологе к «Руслану и Людмиле», в сказках о попе и работнике его Балде, о царе Салтане, о мертвой царевне. Известные всем еще из школьных хрестоматий пушкинские строки «У лукоморья дуб зеленый...» являются почти точным переложением в стихотворной форме няниной присказки: «У моря-лукоморья стоит дуб, а на дубу золотые цепи, а по цепям ходит кот: вверх идет — сказки сказывает, вниз идет — песенку поет».

Эти строки Пушкин поставил эпиграфом к своим