Дорога в Аризону - Игорь Чебыкин

на ходу сказ про то, как он спешил к супруге с заветным свертком подмышкой, шел через речной мосток, споткнулся да и выронил сверток в воду. Сверток-де сразу затонул, и хотя Пуповицкий обшарил днище не хуже заправского водолаза, но пропажу так и не нашел. "Видать, течением унесло", — виновато закончил завклубом печальную повесть об утраченной кофточке, как будто речь шла о необузданном горном потоке, а не об их сонной неповоротливой речушке. История была нескладной, однако простодушная жена поверила и, погоревав для виду еще немного об уплывших деньгах, успокоилась и забыла о своем ситцевом разочаровании. Забыла ровно до следующего дня, когда соседки огорошили ее разнесшейся по селу вестью: парикмахерша Лидка, баба незамужняя, но до мужиков охочая, хвасталась подругам новой кофточкой, которую ей, мол, подарил завклубом. Доказательство мужниного коварства гражданка Пуповицкая могла узреть самолично: злосчастная кофточка и впрямь обтягивала тугой Лидкин торс… Мать Генриха Романовича была не такой своенравной дамой, как его бабка, а потому пойманного за руку и прочие места неверного мужа бросать не стала. А вот неверному мужу пришлось бросить шикарную любовницу, дурманящую все живое в радиусе километра монолитным ароматом духов "Каменный цветок".

Генрих Романович, перещеголявший по амурной части отца и деда, бросал собственных жен и любовниц, по его словам, постоянно, и они нередко платили ему той же разменной монетой, не в силах смириться с трубным зовом его похотливой плоти. Всякий раз уличенный в очередной измене Пуповицкий со стоическим хладнокровием выдерживал низвергающийся на него каскад слез, упреков и обвинений, замечая лишь: "Пойми, моя сусальная: как большой актер не может всю жизнь играть одну и ту же роль, так и я не могу любить одну и ту же женщину. Для этого во мне слишком много любви и пылкости. Влюбляясь в женщину, я вживаюсь в нее, как в новый образ, черпая в ней вдохновение и творческие силы. Если ты не в силах этого понять, значит, ты — женщина неглубокая и нечуткая, значит, не дано тебе быть музой большого актера. Хочешь меня бросить? Пожалуйста, бросай. Но учти: меня подберут мгновенно. Я и земли коснуться не успею". И, похоже, все время оказывался прав.

"А знаешь ли ты, дражайший друг мой, сколько раз я официально, учти — лишь официально, был женат? — спрашивал порой Генрих Романович, поймав кого-нибудь из младых воспитанников драмкружка. — Пять. Недурственно, да? При том, что в СССР разрешается только четыре". "А как же тогда?..", — спрашивал озадаченный школьник. — "А вот так. Пятой моей женой была сотрудница загса — та самая, которая оформляла мой четвертый развод. Тогда она меня и полюбила. Глянула на меня — и потеряла себя навеки!.. Не смогла устоять перед моим обаянием. Она сама наш с ней и брак и регистрировала. Должностное преступление, по сути, совершила, закон нарушила — и все из-за любви ко мне. Вот так-то, достопочтенный мой".

Нынешней спутницей маэстро была замдиректора Дома культуры — строгая некрасивая женщина с буйволицыным задом, которую Генрих Романович заискивающе называл "моя Минерва". Когда мэтр Пуповицкий в первый раз наградил замдиректора этим интимным прозвищем, то получил в ответ благодарную оплеуху: суровая замша, плохо знакомая с древнеримской мифологией, углядела в "Минерве" параллели то ли со стервой, то ли с курвой (именно это, представьте, она там и углядела). Но узнав, что прозвище восходит к образу покровительницы искусств и, более того, — богини, темпераментная подруга Пуповицкого сменила гнев на милость, согласилась быть Минервой и даже разрешила поцеловать себя в шею. Неизвестно, была ли освящена их любовь работниками регистрирующих органов, были ли сызнова украшены страницы Генрихова паспорта живописным загсовским клеймом, однако "Минерва" обращалась с Генрихом Романовичем, как с законным супругом, полностью подчинив себе его бунтарский разум и волю. Что не мешало маэстро за глаза называть замшу соседкой. "Почему "соседка"? — спрашивали Пуповицкого удивленные коллеги. — Вы же вроде вместе живете?". "Потому что соседка по кровати", — кисло отвечал Генрих Романович.

О том, каким образом судьба бросила его, гениального артиста и всесильного дамского соблазнителя, в объятия этой тяжелой во всех смысла слова женщины, и вообще — в этот город и в этот Дом культуры, Пуповицкий рассказывал без энтузиазма, но подробно. Как и в истории почти полуторавековой давности с гвардейским штаб-ротмистром, виной всему, разумеется, была женщина и ее не в меру ревнивый супруг. К несчастью, ревнивец занимал пост художественного руководителя театра, где имел честь служить блистательный Генрих, от которого жена худрука, как несложно догадаться, совершенно потеряла голову. Ее не смущало то обстоятельство, что ее избранник был официально женат, и, что было еще более удручающим, не питал к ней ответных чувств. "Я в то время любил совсем другую женщину — дочку одного архитектора, мы тайно встречались с ней несколько раз в неделю, — вспоминал Генрих Романович. — Естественно, как человек честный и порядочный, закрутить два романа одновременно я не мог, как бы ни был велик соблазн! Генрих Пуповицкий любил и любит женщин, но — по очереди! Я, прошу заметить, не мормон и не султан какой-нибудь, гаремов никогда не устраивал". Но не помнящая себя от любви супруга худрука, получив честный ответ от порядочного человека Генриха Пуповицкого, не отступилась. Сутками она простаивала возле дома своего возлюбленного, терпеливо снося холод, палящий зной и осуждающие реплики старух-сплетниц на лавочке. Во взоре ее, нацеленном на окна квартиры Генриха Романовича, не было ничего, кроме любви и печали. Муж-худрук, изрыгая проклятия вперемешку с мольбами, заталкивал ее в машину и увозил домой, но на следующий день она возвращалась на свою сладостную Голгофу. Муж пытался посадить ее под замок, но жена спокойно сказала ему, что выбросится из окна. Заглянув в ее решительные глаза, муж понял, что это отнюдь не пустая угроза. И тогда худрук пошел на подлость: он уволил из театра Генриха Пуповицкого, своего лучшего актера, придравшись к его мнимым алкогольным пристрастиям ("Какие пристрастия?! На сцену я пьяным ни разу не выходил, Бог свидетель, что бы они там ни сочиняли!"). Мало того: как повествовал, мрачнея, Генрих Романович, нелюбимый, но коварный муж использовал свои связи в театральных и партийных кругах столицы с тем, чтобы закрыть Пуповицкому доступ в другие театры и культурные учреждения города. Тем самым, его вынудили покинуть Москву, фактически выслали из нее, как декабриста, к отчаянию обожествлявших Генриха зрителей.

Впрочем, руководству детским драмкружком в подмосковной дыре низложенный король сцены посвятил себя всецело, увлеченно и самозабвенно прививая юным слушателям азы актерского мастерства. В драмкружке были собраны