Смерть как искусство. Том 1. Маски - Александра Маринина

– Про Илью Фадеевича Малащенко? – догадалась Настя.

– Да, – удивленно протянул Валерий Андреевич. – Значит, рассказали?

– Вы имеете в виду историю с худсоветом и пьесой Лесогорова?

– Нет, что вы, это совсем другая история, более давняя. Но и куда более показательная. Вы знаете, что в нашем театре есть музей? Ну, конечно, не знаете, это и понятно. Дело в том, что наш музей – это не помещение, где хранятся экспонаты, а такая специальная, как вы выражаетесь, функциональная обязанность. Номинально должен быть человек, который эту обязанность будет выполнять, то есть собирать архив театра, готовить подборки материалов к юбилеям актеров, режиссеров, спектаклей, к каким-то памятным датам. А на практике эту обязанность чаще всего поручают кому-нибудь как дополнительное обременение. Вот в нашем театре такое «обременение» досталось Илье Фадеевичу, нашему завлиту. Но надо знать Илью Фадеевича! – Голос Семакова зазвучал проникновенно и с глубоким уважением. – Это не только человек чрезвычайно образованный, но и чрезвычайно ответственный, если уж берется что-то делать, то делает с полной отдачей и великолепным результатом. Так вот…

…Готовилась постановка пьесы «Беседы францисканцев», основанной на реальных событиях. Сюжет пьесы состоял в том, что какие-то рыцари вели осаду монастыря, все монахи, кроме двенадцати последних, смогли убежать и спастись, а эти двенадцать остались, страдают в осажденном монастыре от голода и жажды и ведут беседы. Постепенно, один за другим, они умирают. Поскольку пьеса написана в девятнадцатом веке, то есть считается классикой, Богомолов взялся ставить ее сам. Пока он был в отпуске, Илья Фадеевич Малащенко, выполняя функции истинного музейщика, обратился во францисканское издательство, где ему показали огромное количество материалов об этом историческом событии, но все эти материалы были на итальянском и польском языках, что вполне естественно. Илья Фадеевич – человек широко образованный, в этих языках довольно прилично ориентируется, он все эти материалы сам прочел, нужное перевел, причем объемы переводов оказались довольно большими. Оказалось, что каждый персонаж пьесы имел своего реального прототипа, и Илья Фадеевич тщательно выписал все сведения по персоналиям и раздал эти материалы актерам, которые, пока Богомолов был в отпуске, работали над ролями самостоятельно. Актеры были в полном восторге и искренне благодарили завлита. А потом приехал Лев Алексеевич, ему показали то, что сделано на основе добытых Малащенко материалов, а режиссер замахал руками и заорал, что все не так и что он видит этих персонажей совсем по-другому. Лев Алексеевич категорически настаивал на собственном видении, никаких аргументов насчет исторической правды не слушал, и вся работа завлита оказалась никому не нужной. Илья Фадеевич был возмущен, оскорблен и обижен до глубины души. Он пытался поговорить с Богомоловым, убедить его, что ценность самой пьесы в том и состоит, что она практически документальна, и эту документальность нужно всеми силами сохранить, однако Лев Алексеевич повел себя крайне надменно и грубо поставил Малащенко на место, сказав буквально следующее:

– Вы, уважаемый Илья Фадеевич, в творческий процесс не вмешивайтесь, вас никто об этом не просил, тем более что вы ничего в нем не понимаете, ваше дело как заведующего музеем – собирать архив, вот и собирайте, а уж спектакли мы как-нибудь без вас поставим.

Естественно, Малащенко после этого стал считать Богомолова человеком тупым и малообразованным.

У самого-то Ильи Фадеевича три диплома о высшем образовании: иностранные языки, филология и искусствоведение, – закончил рассказ Валерий Андреевич Семаков. – А Лев Алексеевич считает для себя возможным так с ним обходиться. Это было в самом начале, когда Лев Алексеевич только-только пришел к нам, и мы тогда толком еще не поняли, какой он трудный, своеобразный и властный человек, и относились к нему по инерции так же, как к нашему прежнему худруку, который ничего подобного себе не позволял и с мнением завлита всегда считался. И этот случай с «францисканцами» стал для нас хорошим уроком, мы сразу поняли, с кем имеем дело.

Да, подумала Настя, история показательная, но вряд ли имеет отношение к покушению на убийство. Пора переходить к более насущным вопросам. Например, проверить то, о чем поведала актриса Арбенина.

– Скажите, Валерий Андреевич, вы слышали какие-нибудь разговоры о возможном приходе в театр режиссера Черновалова? В том случае, разумеется, если Богомолов не поправится.

– Слышал, – тут же без раздумий откликнулся Семаков, – а как же. Весь театр гудит, только об этом и разговоров.

– И как вы сами считаете, это реально?

– Понятия не имею, – пожал плечами администратор. – Это не моя епархия.

– Но все-таки, – не отставала Настя, – как вы думаете, что будет, если Богомолов не вернется и вместо него будет другой худрук?

– Я думаю, что, кто бы ни пришел, все равно это будет только худрук, а не худрук-директор, как сейчас.

– И что из этого следует?

– То, что Володя Бережной снова станет директором, это же очевидно, – Семаков посмотрел на Настю как на нерадивую ученицу, которая не может взять в толк элементарных вещей. – Володя – отличный руководитель, он проработал в театре много лет и знает здесь все от и до. Надо быть полным идиотом, чтобы поменять его и привести другого директора. Никто лучше Володи с нашими проблемами не справится. Его любит труппа, потому что он искренне любит актеров, заботится о них, уважает персонал, старается всем помочь, как может. Кроме того, он блестящий организатор, знает все до мелочей, вплоть до того, где лучше закупать ткани для декораций и костюмов и как их выбирать на фабрике. Володя всегда знает, как сделать так, чтобы сэкономить деньги и все-таки не поступиться качеством, у него крепкие личные связи со всеми поставщиками и подрядчиками. И когда Бережной был нашим директором, мы все горя не знали. А вот когда Лев Алексеевич сам занял должность директора и перевел Володю в директоры-распорядители, мы все были просто в шоке и не понимали, как театр будет функционировать.

– Почему же Бережной согласился на понижение в должности? Ведь он мог развернуться и уйти. А он остался, – задумчиво заметила Настя. – Разве он не обиделся?

– Обиделся, конечно, – с готовностью кивнул главный администратор, – расстроился, переживал, что и говорить. Но он так любит театр, так предан ему, что не смог уйти, остался, пусть и распорядителем. Не могу я, говорит, бросить артистов на растерзание Богомолову, если я не буду стоять буфером между ним и актерами, театр вообще рассыплется.

– Значит, – вступил Антон, – Бережной заинтересован в том, чтобы Богомолова не стало и вместо него пришел другой худрук?

Семаков мгновенно сделался будто ниже ростом, плечи приподнялись, почти полностью поглотив шею.

– Я этого не говорил, – быстро и нервно сказал он. – И вообще, я ничего в этом не понимаю. Это не моя епархия.

Похоже, насчет епархии – его любимое выражение.

На сегодня разговоров было уже достаточно, у Насти гудела голова, и они с Антоном решили закругляться. Одевшись в служебном гардеробе, они сдали на вахте ключ от кабинета Богомолова и вышли на улицу. Влажный холодный воздух моментально омыл лицо, с каждым вдохом проникая все глубже в легкие. Уже через три шага Настя почувствовала, что озябла, но машина, слава богу, стояла совсем рядом.

– Антон, у меня к вам просьба. Вы могли бы задержаться минут на пятнадцать? – спросила она. – Надо кое-что обсудить.

В принципе она готова была и к отказу, потому что своими ушами слышала, как Сташис обещал своему «солнышку», своей «зайке» и «ласточке», что вечером они увидятся, и, если он не врал и речь действительно шла о восьмилетней дочери, а не о восемнадцатилетней девахе, ему уже пора двигать домой, время-то к девяти, ребенку скоро спать пора ложиться.

Но он согласился. Правда, все-таки посмотрел на часы, но теперь Настя уже не раздражалась: как ни странно, но она привыкла к этой его манере всего за один день, как привыкла к тому, что на протяжении всего дня у него тренькал мобильник, извещая о поступлении нового сообщения, и к тому, что в паузах между беседами Антон на ходу просматривал эти сообщения, набирал номер и тихонько разговаривал то с «ласточкой», то с кем-то, кого называл на «вы», но обсуждал проблемы сына и дочери. Видимо, это была няня, та самая, в стильной дорогой одежде. А вот разговора с женой Настя так и не заметила. Странно. Может, ссора? Или она в отъезде и о детях справляется непосредственно у няни, а не у мужа? Или она просто-напросто настоящая жена сыщика, которая твердо усвоила, что без крайней нужды не нужно звонить мужу во время работы?

Она предложила сесть в ее машину, и Антон молча подчинился.

– У меня к вам две темы разговора, – начала Настя с места в карьер. – Одна – по делу, другая по его организации. С какой начать?