Странница - Сидони-Габриель Колетт

Но что мне делать с этим господином? Я не оскорблена, я даже не взволнована, или только чуть-чуть, но что мне делать? Как ему ответить? Затянувшееся молчание становится ещё более невыносимым, чем его признание. Хоть бы он ушёл… Но он не двигается с места. Я тоже сижу неподвижно, в страхе, что вздох или движение складок моего кимоно оживят моего противника – я не смею больше сказать «моего поклонника», нет, он меня слишком любит!..

– И это всё, что вы мне можете сказать?

Звук его голоса, уже помягчевшего, доставляет мне такую острую радость, что я улыбаюсь, освобождённая от невыносимого молчания.

– Я, право, не вижу…

Он повернулся и поглядел на меня с обременительной милостью большой собаки:

– Верно, вы не видите, какой у вас счастливый талант ничего не видеть! Как только речь идёт обо мне, вы не видите, вы ничего не видите! Вы глядите сквозь меня, вы улыбаетесь не для меня, вы разговариваете не со мной!.. А я разыгрываю из себя человека, который не замечает, что вы меня не замечаете. До чего хитро! Разве это достойно вас и меня?

– Послушайте, Дюферейн-Шотель!

– И к тому же вы называете меня Дюферейн-Шотель. Я и без вас знаю, что у меня смешная фамилия, фамилия, которая под стать депутату, промышленнику или директору конторы по учёту векселей, но это же не моя вина!.. Смейтесь, смейтесь, счастье ещё, – добавил он, чуть понизив голос, – что я хоть могу вас рассмешить…

– А как бы вы хотели, чтобы я вас называла? Дюферейн или Шотель? Или Дюдюф? Или просто Максим? Или, может быть, Макс?.. Будьте добры, передайте мне, пожалуйста, ручное зеркальце, вон оно там на маленьком столике… И пуховку: у меня, должно быть, такой видик!.. Шампанское, сон – и вся пудра стёрлась…

– Это не имеет никакого значения, – нетерпеливо сказал он. – Для кого вы собираетесь пудриться в такой поздний час?

– Прежде всего для себя. А потом – для вас.

– Для меня не стоит. Вы обращаетесь со мной как с человеком, который за вами ухаживает, вам и в голову не приходит, что я человек, который вас просто любит?

Я гляжу на него и пугаюсь ещё больше, чем прежде. Сбитая с толку тем, что этот человек, как только речь зашла о любви, обнаруживает и ум, и уверенность, так хорошо сокрытые за его внешностью Долговязого Мужлана. Способность любить – вот что я угадываю в нём, вот чем он удивляет меня и ввергает в смущение.

– Скажите откровенно, Рене: то, что я вас люблю, вам отвратительно, или безразлично, или, быть может, хоть как-то приятно?

Его слова не звучат ни оскорбительно, ни униженно, ни слезливо, ни застенчиво, ни лукаво… Переняв его простоту, я, осмелев, отвечаю:

– Понятия не имею.

– Так я и думал, – сказал он серьёзно. – В таком случае…

– Что «в таком случае»?

– Мне остается только уйти.

– Конечно, уже половина первого.

– Нет, вы меня не поняли. Я хочу сказать: не видеть вас больше, уехать из Парижа!

– Уехать из Парижа? Зачем? – искренне удивляюсь я. – В этом нет необходимости. К тому же я вам не запретила видеть меня.

Он пожал плечами.

– Я вам скажу почему… Когда что-нибудь не ладится, когда у меня… неприятности, я уезжаю к нам.

Он очень мило произнес это «к нам», совсем по-провинциальному и очень нежно.

– У вас там красиво?

– Да. Там лес, всё больше еловый, но есть и дубы. Я очень люблю гулять после лесоповала – свежие пни, одиноко стоящие ели, оставленные на развод, и огромные круглые кострища, где делают уголь, – там на другой год будет полно земляники…

– И ландышей…

– Да, и ландышей… И наперстянки. Вы знаете, что это? Они вот такая высокая, и когда мы были маленькие, мы совали в её колокольчики пальцы…

– Знаю…

Мой арденнский дровосек рассказывает плохо, но я так ясно вижу всё, что он описывает!

– Каждое лето я еду туда на машине. А когда наступает осень, хожу иногда на охоту. Это, конечно, мамины владения. У нас там её прозвали «Стальная Пила», – говорит он со смехом. – Она валит деревья, валит, распиливает и продаёт.

– Ой!

– Но она леса не губит, не думайте. Она в этом знает толк, разбирается как мужчина, даже лучше чем мужчина!..

Я слушаю его с возникшей вдруг симпатией, я рада, что он забыл обо мне на минуту, что он говорит сейчас, как потомственный дровосек, о своём родном лесе. Я не помнила, что он из Арденн, а он не спешил сообщить, что так любит свой край. Теперь я понимаю, почему у него вид мужлана! Потому что он носит обычную городскую одежду, будто она воскресная, с милой неизменной неуклюжестью, как крестьянин, приодевшийся к празднику.

– …Но, если вы меня отошлете, Рене, мать моя сразу поймёт, что я приехал «лечиться», и ей снова захочется меня женить. Вот в какую историю могу я попасть из-за вас.

– Ну и позвольте вас женить.

– Надеюсь, вы это не серьёзно?

– Почему не серьёзно? Оттого, что мой личный опыт был плачевен? Ну и что с того? Вы должны жениться, это бы вам очень пошло. Знаете, у вас уже вид женатого человека. Вот вы холостяк, а выглядите как молодожён, обожаете сидеть у камина, нежны, ревнивы, упрямы, ленивы, словно избалованный муж, и в глубине души деспот и по натуре моногамен!

Ошеломлённый мой поклонник молча глядит на меня, потом вскакивает.

– Да, я таков! – восклицает он. – Я именно таков. Вы это сказали! Да, я таков.

Я сухо осаживаю его:

– Замолчите! Что вы так раскричались? Что с вами? Услышав, что вы эгоист, лентяй и обожаете сидеть у камина, вы так обрадовались, что готовы пуститься в пляс?

Он покорно садится на диван, но его глаза пастушьей собаки победно и преданно глядят на меня:

– Мне неважно, какой я есть, но я готов плясать оттого, что вы это знаете!

– Ой, какая же я дура!

Он торжествует, он чувствует себя весьма уверенно из-за моего признания, признания в любопытстве, а может быть, и в более живом интересе к нему… Да, он победитель, его просто трясёт от желания ещё полнее раскрыться. Он прокричал бы мне, если бы решился: «Да, я такой! Но вы, значит, снизошли, чтобы разглядеть меня, а я, признаться, уже потерял всякую надежду, что буду когда-нибудь существовать для вас! Присмотритесь ко мне! Узнайте меня до конца, придумайте мне слабости, смешные привычки, обвините в вымышленных пороках… Поверьте… мне неважно, что вы увидите меня таким, каков я есть на самом деле: сотворите вашего поклонника по вашему хотенью и лишь потом – как мастер поправляет и доводит до совершенства посредственную картину любимого ученика, – лишь потом исподволь, тайно, я доведу его до полного сходства с собой!»

Сказать ему, о чём он сейчас думает, чтобы его окончательно смутить? Стоп! Я чуть было не совершила ещё одну ошибку. Он вовсе не смутится. Он с восторгом выслушает чтение его мыслей и будет горячо восхвалять моё искусство ясновидения, чреватое любовью!.. Что он ожидает теперь? Что я брошусь в его объятия? Ничто не может удивить влюблённого. Как мне хотелось бы, чтобы его сейчас здесь не было… Я борюсь с желанием отдохнуть, расслабиться, поднять руку и крикнуть: «Чур-чура! Я больше не играю. Я не умею играть в эту игру. Если у меня появится охота, мы когда-нибудь начнём её снова, но сейчас у меня нет сил вам подыгрывать, вы же видите, я всё время попадаю впросак…»