Страх. Сладострастие. Смерть - Андрей Курпатов

Культура, которая по логике вещей призвана служить человеку, всегда служила только обществу; именно поэтому культура всегда обезличена, а о гениях предпочитают «знать» только то, что вкладывается в созданный культурой «образ». Предполагается, что интересы индивида и общества должны совпадать, поскольку общество состоит из индивидов. Но фактически это касается только некоторых основополагающих моментов, когда же дело доходит до неизбежного ограничения свободы «в общественных целях» конкретно кого-то из нас, каждый, каким бы «сознательным» он ни был, начинает роптать. Впрочем, дело ведь не в запретах как таковых, репрессивность современной культуры зиждется на совершенно ином фундаменте. Как раз с запретами сейчас, как никогда, благополучно: свобода провозглашена с самых высоких трибун, а права личности защищены множеством государственных институтов. Поэтому проблема не в том, что мы ограничены в праве (прав у нас сколько угодно!), мы ограничены в возможности использования предоставленных нам прав, мы психологически ограничены, мы психологически несвободны.

Культура накопила такое бесчисленное множество научных и псевдонаучных фактов, что всякое человеческое проявление при желании можно отнести к области патологии. А поскольку все мы безумно тревожны и мнительны, подобное «желание» всегда наготове; «патология» же – это слово, которого современный человек боится не меньше, чем его предок Божьего гнева, поскольку «больной» неизбежно становится изгоем, а во всеобщем благорасположении нуждался не один только Оскар Уайльд. Страх «патологии», «ненормальности», «извращенности» выродился теперь в массовую паранойю. Молодежь уже почти традиционно, начиная с движения хиппи, избирает самые антисоциальные способы протеста против «нормальности». Миф о «патологичности» всего и вся – это неизбежное следствие безумно разросшегося «знания», которое не подкреплено ничем, кроме авторитетных заявлений ученых, полагающих, что научное знание – это истина в последней инстанции, и забывающих, что истина и некое знание о предмете – вещи друг от друга бесконечно далекие. Культура репрессивна благодаря своему незыблемому авторитету, но чем обусловлен этот авторитет, кроме безальтернативности культуры? Безапелляционность множества научных постулатов усугубляется еще и самодеятельными «докторами», решающими с помощью своих «диагнозов», ярлыков, которые они готовы навесить на неполюбившегося человека, собственные психологические проблемы.

Мы восприняли от культуры такое множество стереотипов поведения, систем самоограничения и цивилизованной аскезы, общественных предрассудков, оценок, всяческих заповедей и канонов, что любое наше действие неизбежно и сразу же утопает в этой липкой трясине неизвестно кем установленных границ. Страх сковал человека по рукам и ногам, но боится современный человек не реальных опасностей (реально ему уже почти ничего не угрожает), он боится сделать что-нибудь «не так». И именно культура стала той злополучной скрижалью, на которой высечено это эфемерное «как»: как поступать, как думать, как чувствовать, как воспринимать, как относиться; детерминированы все элементы человеческого существования – от коитуса до патриотизма. А если «не так» – значит, патология.

Заявленный идеал недостижим уже хотя бы потому, что все эти «как» выдуманы романтиками, страдающими от сексуальных проблем, эстетами, которые до мозга костей пропахли нафталином «художественной ценности», этиками, которые никогда не поступали так, как заповедовали, церковниками, которые носят под сутанами «армейские погоны» служителей «Святой Церкви», и психиатрами, которые до сих пор не могут дать определения понятию «нормы». Вот такая «дружная компания» заведует «границами», которые воспринимаются наивным и доверчивым человеком, как откровение Ее Величества Науки, раскинувшейся на просторах от теологии до генетики.

Все эти «как», не стоящие и выеденного яйца, стали настоящим психологическим Освенцимом, выбраться из которого нет никакой возможности. Вот почему протест против культуры на самом деле является протестом против психологического рабства, в котором все мы оказались благодаря этой самой «культуре». И если Уайльду подобный протест оказался не по силам, то Роман Виктюк не просто протестует, он разрушает завесу этого псевдокультурного мракобесия.

Великий протестантский теолог и философ Пауль Тиллих утверждал, что человек пытается спастись от тревоги «путем бегства от культуры». «Подобное стремление само по себе – заблуждение, – говорит Тиллих, – ведь бегство от культуры – это тоже элемент культуры. Человек, по существу, ее составная часть, поскольку он формируется как человек именно благодаря развитию своей природы внутри себя и в окружающей его среде. Поэтому проблема тревоги может и должна быть решена в сфере культуры». В противном случае (это добавляет уже не теолог и не философ, а психиатр) человек, оказавшись не в силах вынести этой тревоги, просто выскользнет из-под пресса культуры, и ведь это уже начинает происходить по механизмам аддиктивного (наркомания) и девиантного (агрессия и аутоагрессия) поведения, а также через инфантилизацию подрастающего поколения. Поэтому решение, на которое уповает Пауль Тиллих, должно быть найдено во что бы то ни стало, и оно найдено, оно найдено Романом Виктюком.

Работая в «сфере культуры», Роман Григорьевич педантично разрушает ее консервативную идеологию. Искусство традиционно носит «начертательный» характер: оно изображает, показывает, рассказывает, повествует. Человеку (зрителю, слушателю, читателю) отведена роль пассивного реципиента, но тревожный человек просто не способен к вдумчивому восприятию. Сам человек (смотрящий, слушающий, читающий), вопреки сформировавшемуся стереотипу, нисколько не интересует искусство, оно продолжает навязывать ему свой «взгляд на вещи». А поскольку эти диктаторы от искусства являются такими же узниками общего для всех нас психологического концентрационного лагеря, то можно себе представить, что они начертают на своих «транспарантах», изощряясь в порождении своих «культурных идеалов». Они расскажут нам о человеке такие удивительные басни, что мы неизбежно и безоговорочно поверим создателям этих творений, наивно полагая, что так бессовестно врать просто непозволительно. Оказывается, позволительно!

«Говорить о…» – значит, придумывать. Так одни умники напридумают, а другие поверят. Но зачем же человеку рассказывать о человеке?! Это все равно как если бы кто-то видевший аппендикс лишь однажды, и то на картинке в школьном учебнике, будет рассказывать хирургу, как производить аппендэктомию, которую последний делал не одну сотню раз. И Роман Григорьевич категорически отказывается говорить «о человеке»! Он просто не видит в этом никакой необходимости, но в отличие от Оскара Уайльда он не избегает этой темы. Когда зритель его спектакля переживает Ужас в минуты беснующегося танца Саломеи, когда его зритель коллапсирует в собственной ничтойности перед лицом Ничто, когда страхи его зрителя, эти паразиты души, погибают вместе с болью истерзанной и поруганной самости, в этот миг его зритель рождается заново, перерождается и, воскресая после ритуальной смерти, узнает человека в самом себе; после этого Роману Григорьевичу просто нечего «рассказывать» своему зрителю.

В само-узнавании, которое переживает его зритель, пульсирует сияние Истины. Будет ли человек терзаться предрассудками, страхами, заповедями и проповедями, которые навязываются ему ненасытной и кровожадной культурой, если он знает себя, если он способен опереться на самого себя, если он способен доверять самому себе? А будет ли он теперь опираться на эфемерные «идеалы», «как», «норму», которую никто никогда не видел?… Ничего подобного! Он свободен, по-настоящему свободен, потому что настоящая свобода – это свобода от страха, а очистительное пламя Ужаса выжгло его страхи. Вот каков истинный смысл Ужаса, предельно точно понятый Романом Виктюком.

Современный человек, мучимый тревогой, бежит от культуры. Уайльд бежал в культуру, но в принципе это не меняет существа дела. Бегство – всегда бегство, а если бежишь в вымысле, коим на самом деле и является культура, несмотря на всю свою кажущуюся объективность, это бег на месте, а насколько он трагичен – нам расскажет танец Саломеи. «Все элементы культуры нашего времени, – пишет Пауль Тиллих, – способствуют лишь усилению, а не ослаблению тревоги. Ни у одного из них нет того слова, которое могло бы положить конец хаосу, того правильного слова, которое могло бы положить конец хаосу, того правильного слова, которое властно над бытием и тревогой. Первый шаг в поисках этого слова можно будет принять только тогда, когда представители всех областей культуры, всех церквей, равно как и психотерапевты, педагоги, художники, ученые, государственные деятели, признают, что они вовсе не имеют той силы, на обладание которой они все претендовали, а именно, силы, устраняющей угрозу хаоса и рост тревоги в нашем мире. Второй шаг можно будет сделать тогда, когда все элементы, которые стремятся победить тревогу, наконец осознают, сколько много они производят этой самой тревоги при попытке уничтожить ее. Если все это будет проделано, а “угрожающие” элементы нашей культуры будут в полной мере поняты, то до третьего шага останется совсем чуть-чуть; надо будет лишь вновь открыть слово, способное покончить с хаосом и тревогой. Ибо там, где вопрос ставится с предельной откровенностью, без обиняков, внимательный наблюдатель сможет найти и ответ».