Один на дороге - Владимир Михайлов

Я перенес это на условия моей жизни, и мне представилось войско амазонок, женская армия. Сигнал "Тревога". Все вскакивают и начинают приводить себя в порядок, чтобы показаться врагу в достойном виде. Наступающие мужские колонны останавливаются, объявляется перекур — пока противник не займет оборонительные порядки. Хотя — в наше время не очень-то бы и ждали… Но я вот жду?

Мы поднялись наверх. Времени на кофе почти не оставалось, и я поторопил Ольгу раз и другой; она, кивая, спокойно произносила: "Еще минуту…", и спокойно попивала кофе маленькими глотками, заедая конфетой; от булочки она отказалась, с бутерброда съела ветчину, а хлеб оставила: "Надо следить за собой", — пояснила она, не извиняясь, а словно наставляя серого человека, не понимающего самых простых вещей. Я почувствовал, что начинаю злиться, но заставил себя сдержаться, как не раз приходилось делать с проштрафившимся подчиненным: недаром говорят, что начальник, кричащий на подчиненного, теряет две вещи — голос и авторитет. Ничего не поделаешь; я понял, что столкнулся с непреодолимой силой, форс-мажор, как любил говорить мой дед, и нервничать нечего, а надо терпеливо ждать. Беда в том, что характер позволял мне ждать спокойно лишь, тогда, когда все последствия опоздания были просчитаны на несколько ходов вперед и ничего страшного не обнаруживалось; для меня любое настоящее существует лишь в неразрывной связи с будущим, и я не понимаю тех, кто может, махнув рукой и произнеся великую формулу "Будь, что будет", совершенно отвлечься от мысли о результатах того, что сейчас происходит… Я смотрел в широкое окно, за которым медленно катился "Ту-134", потом поднял глаза на Ольгу; она уже подмазывала губы, глядя в зеркальце, как смотрит художник на установленный на мольберте холст. Наконец можно было двинуться. Женщины, подумал я, без нас вы обречены на вымирание, жизнь вы видите сквозь цветное стеклышко своего воображения, реализм — не ваша философия, все вы исповедуете субъективный идеализм — хотя цепкости в жизни вам не занимать…

Пришлось взять такси: времени оставалось совсем мало. К счастью, денег хватало. Хорошо, что новый аэропорт в Риге расположен тут же, под боком, для таксиста — десять минут до центра, Я назвал ему гостиницу, боковым зрением наблюдая за Ольгой, но она и глазом не моргнула. Днем, видимо, ничто не казалось ей столь страшным.

В гостиницу она вошла тоже непринужденно, словно для нее здесь был заказан номер. Дежуривший у барьера перед лифтом униформированный чин покосился на нас; я мог бы предъявить ему гостиничный пропуск, но предпочел пройти мимо с уверенностью, какой обязан обладать командир. Деятели, чья задача отличать козлищ от агнцев, обладают собачьим нюхом и, как четвероногие, чувствуют, кто, пусть и втайне, боится их, а кто — нет. Ольга проследовала мимо стража, словно не заметив его, и он даже не попытался остановить ее. Значит, было в ней что-то такое, внушающее сдержанность.

Отперев дверь, я пропустил женщину вперед. Она вошла в мой "полулюкс" медленно, так же медленно повела головой, осматриваясь. Потом опустилась в гостиной в кресло — именно опустилась, а не просто села, — и взглянула на меня, чуть приподняв брови, словно спрашивая: "Ну, вот мы здесь; что же дальше?"

У меня были определенные опасения насчет того, согласится ли она остаться тут в мое отсутствие. Однако, я чувствовал, что не должен показать ей даже самый краешек своей неуверенности; мне следовало оставаться человеком, который все предусмотрел. Все равно, как перед своими солдатами. Я улыбнулся. И сказал:

— Ну, прежде всего…

И тут загремел телефон. Я снял трубку.

— Акимов.

— Товарищ подполковник?

— Я вас слушаю, — сказал я, покосившись на Ольгу. Она сделала движение, собираясь встать — выйти, что ли, не мешать разговору — я жестом показал, чтобы оставалась на месте.

— Есть новые материалы. Машину за вами высылаю. Через пять минут будет у подъезда.

— Понял вас, — сказал я, положив трубку, и повернулся к Ольге.

— У меня срочное дело, — сказал я. — Вы останетесь здесь. Думаю, вам нужно отдохнуть. Ложитесь смело: белье свежее. Я вернусь через несколько часов, пообедаем и займемся вашими делами.

Она по-прежнему смотрела на меня; сидела Ольга спиной к окну, и я не мог различить выражения ее глаз. Но мне показалось, что в них промелькнуло сомнение.

— Да не бойтесь! — сказал я сердито. — Я не стану возвращаться через четверть часа, чтобы застать вас раздетой в постели. Спите спокойно.

— Я не боюсь, — ответила она холодно, словно я сказал чушь.

— Прекрасно. Ключ я заберу. Так что убирать вряд ли придут.

— Пусть приходят, — линия ее плеч на фоне окна поднялась и опала, потом Ольга упругим движением поднялась с кресла. — Я воспользуюсь вашим мылом. И пастой.

— Сделайте одолжение, — сказал я. — А сейчас извините…

Я быстро побрился в ванной. Надо было спешить. И надо было, наверное, еще что-то сказать ей. Во всяком случае, такое ощущение у меня возникло. Поэтому я еще помешкал, прежде чем захлопнуть за собой дверь. Она, наверное, заметила это, женщины порой бывают очень наблюдательны. Не знаю, как истолковала она этот проблеск нерешительности, может быть, как мгновенный позыв к агрессивности? Мне не хотелось, чтобы она думала так; не для того я привел ее сюда, мне чужды такие авантюры, да и вообще она, кажется, не мой тип. Мне нравятся маленькие, тонкие и, как ни странно, в лице должно быть что-то неправильное, нарушающее классические каноны. А у Ольги, кажется, ничего такого в лице не было; впрочем, откровенно говоря, я и не успел разглядеть ее как следует: то было слишком темно, то казалось невежливым слишком уж пялить на нее глаза — она могла и не пойти со мной в гостиницу. И как бы я ни старался, спускаясь по лестнице (это вернее, чем ожидать лифт), доказать себе, что я сделал все, что от меня требовалось, и, если бы Ольга отказалась последовать за мной, мне не в чем было бы себя упрекнуть, и что так было бы даже лучше, — это не удавалось, потому что нельзя бросить на улице ребенка, если даже он заупрямился и не хочет идти с вами; можно сделать вид, что бросаете, но бросить нельзя, не позволяет какой-то изначальный инстинкт. А она казалась мне именно ребенком — не девушкой даже, а ребенком; и надо перестать быть человеком, чтобы отбросить заботы о ребенке потому лишь, что сам он не хочет этого.

Я стоял уже в холле гостиницы и, перед тем как выйти на улицу, поднял руку, чтобы неосознающимся жестом провести пальцами по пуговицам кителя и убедиться, что все они застегнуты, — и тут только спохватился, что на мне до сих пор штатский пиджачок. Являться в таком виде в военное учреждение нечего было и думать. Пришлось ждать лифта и подниматься на свой этаж. Замок открылся мягко, почти беззвучно. Не знаю, услышала ли Ольга, или именно в этот миг ей понадобилось выйти за чем-то из ванной, но мы встретились, лицом к лицу. Она была совершенно нагой, и лишь в руке держала шелковое гонконгское кимоно, которым я в командировках пользовался вместо халата: оно почти не занимало места в багаже. Ольга смотрела мне прямо в глаза, на губах ее появилась пренебрежительная усмешка. Она медленно подняла руку с черным шелком на уровень пояса, не выше, оставляя грудь неприкрытой, скорее всего, чтобы показать, что она меня не боится. Я стоял, опустив руки, забыв даже затворить за собой дверь в коридор. Только сейчас я понял, только в этот миг увидел, как она красива. Растерянность охватила меня, смущение заставило покраснеть. Так протекло несколько секунд, мы стояли друг против друга, неподвижные, как изваяния, никто не решался двинуться с места. Я почувствовал, как удары сердца качают меня, словно сотрясалось все громадное здание. Затем мягко щелкнуло: дверь позади меня затворилась, защелкнулся замок. Улыбка исчезла с лица Ольги; она оцарапала меня гневным взглядом, повернулась и шагнула в ванную. Изнутри звякнула задвижка. Только теперь я перевел дыхание. Воздуха не хватало. Я провел ладонью по лбу, глубоко дыша, с шумом выпуская воздух сквозь едва раздвинутые губы. Руки тем временем распахнули шкаф, сняли с плечиков китель, брюки. Я поспешно переоделся, повесил костюм в шкаф и хлопнул дверью так, что дрогнула переборка.