Авадон - Антон Фарб

Ай-яй-яй, подумал он, как нехорошо все получается... Сыщик встал, отряхнул пальто и побрел, не оглядываясь, в сторону Набережной.

Желтый фургон обогнал Лимека на углу улицы Сарториуса, возле трамвайной остановки. Резко остановился, вырулив правыми колесами на тротуар и взвизгнув тормозами. Собственно, это был даже и не фургон, а просто большой и длинный автомобиль из тех, что называют "семейными". Если бы не канареечно-желтый цвет, он сошел бы за карету скорой помощи.

Лимек расстегнул две верхние пуговицы пальто и быстро огляделся по сторонам. Белый день, на бульваре полно народу. Они не посмеют.

Из фургона вылез Коверкотовый. Челюсть его поддерживал сложный проволочный бандаж, лицо отекло, а под глазами набрякли лиловые синяки. В руке Коверкотовый держал пухлый кожаный саквояж.

- Топ"ый тень, - сказал он, с трудом ворочая языком, и попытался улыбнуться. Зрелище вышло жутковатенькое.

- Добрый, - кивнул Лимек.

Коверкотовый вдруг подбросил саквояж к груди, поймал его левой рукой, а правой ловко расстегнул защелку. Саквояж раскрылся, и внутри что-то стеклянно брякнуло. Лимек рефлекторно сунул руку за пазуху, нащупав рукоятку револьвера, но в этот момент сыщика схватили сзади за воротник и резко дернули. Пальто, расстегнутое лишь наполовину, съехало с плеч и плотно прижало руки Лимека к бокам. Кто-то схватил его за ноги, а тип, проделавший ловкий трюк с пальто, обхватил сыщика за запястья - как будто надел стальные браслеты. Лимек рванулся, но втуне: в одно мгновение он оказался беспомощен, словно спеленатый младенец.

Тем временем Коверкотовый выудил из саквояжа маленькую склянку с желтым ярлычком и комок ваты. Поставив саквояж на землю, он вытащил пробку (она громко чпокнула), приложил вату в горлышку и опрокинул пузырек вверх дном.

Лимек опять дернулся и подумал: может, закричать? Прохожие на бульваре Фокалор, как ни в чем не бывало, проходили мимо, старательно отводя взгляды.

Коверкотовый подошел к Лимеку так близко, что сыщик смог рассмотреть лопнувшие сосудики у его в глазах. А все-таки славно я его приложил, успел подумать Лимек, прежде чем Коверкотовый прижал к его лицу вату, и в нос ударил резкий запах хлороформа.

7

Во рту было сухо. Сухость эта начиналась где-то на языке, охватывала нёбо и спускалась ниже, по горлу и пищеводу до самого нутра, раздирая голосовые связки и заставляя организм всем своим естеством жаждать глотка воды.

Как ни странно, голова не болела. Лимек осторожно открыл глаза, ожидая увидеть белый потолок больничной палаты (в лучшем случае), или серый и мокрый потолок тюремной камеры (в худшем), но наверху было небо - густо-фиолетовое, с мириадами звездных блесток. Сыщика бросили на улице. Вот почему так неудобно лежать: в спину впивалось что-то острое и угловатое. Все так же осторожно, в ожидании грядущей головной боли - ощущение, будто с похмелья, в затылке еще не ломит, но подкатывающая к горлу тошнота и общая вялость подсказывает: сейчас ка-ак даст по черепу изнутри отбойным молотком! - Лимек приподнялся и огляделся.

Он лежал на груде дробленого кирпича, причем ноги сыщика оставались на тротуаре, а голова свесилась на вымощенную булыжником проезжую часть. И тротуар, и мостовую, и битый кирпич покрывал толстый слой серой пыли. Она же висела в воздухе: не мягкая, пушистая домашняя пыль, а колючая холодная взвесь, будто бы только что проехала колонна тяжелых грузовиков, вроде тех, что каждую ночь во время войны рычали на улицах Авадона. Тишина вокруг стояла гробовая, а из-за пыли все казалось зернистым и черно-белым, как старая кинопленка.

Преодолев головокружение, Лимек перевернулся на бок, оттолкнулся локтем и встал. Покачивало. Судя по небу, стояла поздняя ночь, но все вокруг было видно, как в ранних сумерках - надо только чуть-чуть напрячь зрение, сфокусировать взгляд...

Лимека окружали старинные, заброшенные дома в язвах отвалившейся штукатурки. По середине мостовой проходили трамвайные пути. Слева, метрах в тридцати от Лимека, рельсы были вырваны из земли и загнуты вверх неведомой силой. Справа улицу перегораживали оплетенные колючей проволокой противотанковые "ежи", за ними виднелась шестиметровая стена из шлакоблоков, вся в застывших потеках наспех положенного цементного раствора.

Сатанос.

Вот куда они меня привезли, понял Лимек. Интересно, а как они попали внутрь? Не похоже, что меня перебросили через стену. Если есть вход, должен быть и выход, что бы там не вещала пропаганда Куртца про "навсегда запечатанную угрозу"...

Сыщик решил пойти налево, подальше от стены - вглубь гетто. Вдоль тротуаров торчали странно-деформированные обрубки деревьев. Им поспиливали ветки, чтобы не задевали трамвайные провода, догадался Лимек, но ни одного молодого побега не появилось на черных, будто обугленных скелетах за последние... сколько? двадцать пять? нет, больше - двадцать семь лет.

Здесь вообще ничего не росло. Но ничего и не разлагалось: возле загнутых рельс валялся труп бродячей собаки без малейших признаков гниения, даже лишай на костлявом боку не потемнел. Рядом с дворнягой лежала детская куколка с вырванными глазами. Остановившись на мгновение, Лимек заглянул в глубокую и узкую (от кумулятивной бомбы) воронку - вот что раскурочило рельсы - а потом быстро зашагал дальше. Из воронки веяло холодом.

Коверкотовый со-товарищи зачем-то забрали пальто Лимека, оставив его в одном парадно-выходном пиджаке, разумеется, уже безнадежно испорченном. Ни револьвера, ни дневника Петерсена, ни конверта с деньгами в карманах уже не было. Они решили, что я умру от холода? - подумал Лимек, поднимая воротник пиджак и пряча руки в карманы. В Сатаносе не было холодно, впрочем, и не было тепло. В Сатаносе было... никак.

Сатанос - один из древнейших районов Авадона - служил культурным центром города более пяти веков, еще со времен Верховного инквизитора Алкуина, достигнув расцвета при Беате Благословенной. Здесь размещались театры и музеи, опера и филармония, многочисленные картинные галереи и выставки, храмы и церкви, художественные мастерские и литературные салоны. Гибель Сатаноса стала, пожалуй, единственным трагическим эпизодом такого масштаба в истории Авадона, не связанным с Бездной...

Дойдя до перекрестка, Лимек остановился на мгновение, а потом, подчиняясь интуиции, свернул более широкую улицу, со скамейками на тротуаре. Весь тротуар усеяли опавшие листья блекло-желтого и темно-багрового оттенка. Листья лежали на асфальте абсолютно неподвижно, будто приклеенные, и не шуршали под ногами. На первой же скамейке была небрежно расстелена газета, словно кто-то собирался присесть, но боялся испачкаться. Лимек приблизился. На передовице стояла дата: 26 февраля 1926 года. День начала войны. Лимек дотронулся до газеты, и тонкая, как папиросная, бумага рассыпалась в прах...