Очень далекий Тартесс (др. изд,) - Евгений Войскунский

его расчетов. Но хочется видеть в положительном герое...

– Горгий вовсе не положительный герой.

– А какой же он – отрицательный?

– И не отрицательный. Просто он сын своего времени.

– Позвольте. Вот я слежу за трудной судьбой Горгия, и

она мне, пожалуй, не безразлична. Да и вы сами, наверное,

хотели вызвать сочувствие к Горгию. Так почему бы не

усилить то хорошее, что есть в его характере?

– В жестоком мире, в котором жил Горгий, ему

приходилось всячески изворачиваться, чтобы завоевать себе

место под солнцем.

– По-моему, он очень пассивен. Покорно следует своей

судьбе.

– Не забудьте, что ему в Фокее все-таки удалось

выбиться из рабов. Он боролся с враждебными

обстоятельствами как умел. Он был один. Вернее, сам за

себя. В этом вся беда.

– Знаете, вы бы взяли и предпослали повествованию

развернутую анкету героя.

– Представьте себе, это было бы вполне в духе того

времени. Помните, в «Одиссее» прибывшим чужеземцам всегда

предлагали целый перечень вопросов: "Кто ты? Какого ты

племени? Где ты живешь? Кто отец твой? Кто твоя мать? На

каком корабле и какою дорогою прибыл? Кто были твои

корабельщики?.." Анкета – довольно старинное установление.

– И все-таки я предпочел бы видеть в герое с такой

сложной судьбой натуру сильную, широкую.

– Что ж, это ваше право, читатель.

13. НОВОЕ МЕСТО – НОВЫЕ ЗНАКОМЫЕ

Судя по отметкам Горгия на стене пещеры, был конец пианепсиона [середина ноября (греч.)]. Все чаще задували холодные ветры. По ночам в пещере не умолкал простудный кашель.

Однажды промозглым утром, задолго до восхода солнца, двадцать девятую толпу гнали, как обычно, на завтрак. Только расположились вокруг котлов, зябко протягивая руки к огню, как заявился главный над стражей в сопровождении Тордула. Стал, уперев кулаки в бока, кинул Тордулу:

– Ну, которые?

Тордул молча указал на Горгия и Диомеда. Главный буркнул что-то старшему стражнику двадцать девятой, и тот велел грекам встать и следовать за главным.

– Чего еще? – заворчал Диомед. – Без еды не пойду.

Главный расправил конский хвост на гребне шлема, великодушно разрешил:

– Ладно, пусть сначала пожрут.

– Как же так, гремящий? – запротестовал старший. – Работать сегодня в двадцать девятой они не будут, стало быть, харч им не положен.

– Ты что, лучше меня службу знаешь?

– Да нет... – старший замялся, ковыряя землю острием копья. – Я только к тому, что работать-то они сегодня не будут... значит, и харч...

Главный не удостоил его ответом. Только сплюнул старшему под ноги. Тот обернулся к грекам, заорал, выкатывая глаза:

– Чего стоите, ублюдки? Быстрее жрите и проваливайте!

Путь был не близкий. Шли горными тропами – Горгий и Тордул впереди, за ними тащился, кашляя, Диомед, шествие замыкали два стражника. По дороге Тордул вполголоса рассказал Горгию, что прослышал об одном старике, который работал в рудничной плавильне. Старик-де этот долгие годы плавит черную бронзу, не простой он человек, побаиваются его прочие рабы. Поглядеть надо на старика. Вот он, Тордул, и добился через блистательного Индибила перевода в плавильню – для себя и для греков. Там, говорят, работа полегче, не подземная, и харч лучше.

– Как тебе все удается? – удивился Горгий. – Или он родственник тебе, этот Индибил?

Тордул отмахнулся, не ответил.

Вышли на проезжую дорогу, она и привела в ущелье, где шумела, падая с высоты, горная речка. Большая часть ущелья была огорожена каменным забором грубой кладки. В ограде дымили горны, копошились рабы. К крутому боку горы лепились низенькие строения из дикого серого камня.

Рабу без дела болтаться – начальнику острый нож. Не успели вновь прибывшие толком оглядеться, как их уже поставили толочь в каменных ступах куски породы, в которых поблескивали драгоценные камни. Горгий обомлел, не сразу решился ударить пестом: такое богатство в порошок толочь.

Позади раздался дребезжащий голос:

– Что, котеночек, задумался? Ложкой в котле небось лучше ворочаешь?

Горгий оглянулся на сухонького старичка с козлиной бородкой и отеческой лаской в глазах.

– Рука не поднимается самоцветы крошить, – признался Горгий.

– Жалостливый, – нараспев сказал старичок. – За какие грехи сюда угодил?

– Ни за что.

– Все так говорят, котеночек. А я вот гляжу на тебя и думаю: с таким носом да с не нашим выговором только здесь тебе и место.

Горгий хотел было ответить как следует, но Диомед опередил его.

– Послушай, борода, – сказал он, – не ты ли о прошлом годе с моей козой путался?

Старичок прищурился на Диомеда. Нехорошо посмотрел, будто сквозь щелку в заборе. Повернулся и пошел, слегка волоча левую ногу.

Поблизости работал мелкотелый раб со скошенным, будто отрубленным ударом меча подбородком. Он покачал кудлатой головой, негромко проговорил:

– Зря ты, рыжий, это... Козел не простит тебе обиды.

– А пусть других не обижает, – огрызнулся Диомед.

– Лучше с ним не ссориться.

– Да кто он такой? – спросил Горгий. – Одежда у него как у раба.

– Раб-то он раб, да не простой. Старший плавильщик... Один у нас тоже вот не угодил ему, так Козел на него порчу напустил. Мается теперь человек от чирьев, прямо помирает...

– Как его имя? – вмешался в разговор Тордул.

– Да кто же его знает? Кличка у него – Козел. Тут имен нету, одни клички... Меня вот прозвали Полморды. Обидно, а ничего не поделаешь...

– Давно он на рудниках?

– Давно. Из всех, кто здесь, он, может, самый старый.

Тордул ткнул Горгия локтем в бок.

Потянулись дни на новом месте. В плавильне и впрямь работа была полегче. Горгий с Диомедом выучились резать из камня формы для отливки кинжалов, мечей и секир, сверлить в камне дыры под шипы, чтобы половинки ровно одна под другой стояли, чтобы не вытек расплавленный металл. Сперва в форму заливали свинец, разнимали половинки, по свинцовому кинжалу смотрели, где надо подправить форму.

Интересно Горгию было смотреть, как здесь плавили бронзу. Пламя в горнах раздували не мехами: в том месте, где с горы низвергался поток, была отделена одна падучая струя и забрана в стоячий деревянный ящик. Вверху в ящике были прорезаны поперечные щели, а внизу ящик плотно сидел в большом коробе, от которого к горну тянулась медная труба. Не сразу Горгий разобрался в этом диве, а когда разобрался – понравилась ему выдумка тартесских плавильщиков. Оказалось, вода, с силой падая в ящик, увлекала воздух, а в нижнем коробе воздух отделялся от воды и по трубе устремлялся к горну, раздувая огонь под огромным глиняным сосудом. Вот бы фокейским кузнецам рассказать про это – не поверили б!

В сосуд клали тягучую красную медь, хрупкое белое олово и еще порошок из толченых камней-самоцветов. И так, в пламени углей, в рокоте водопада, в свисте воздушного дутья поспевала, рождалась слава Тартесса – черная бронза.

Потом ее разливали но формам. В ярости огня впитав крепость драгоценного камня, жидкотекучая, превращалась она, застывая, в твердую, звенящую – в тяжелые темные мечи, в кинжалы, отлитые заодно с раздвоенной рукояткой, что так ловко лежала в ладони.

Только ее, черную бронзу, здесь и плавили – подальше от чужих глаз.

Жили здешние рабы не в пещере, а в каменном сарае. Вечерами подолгу резались в кости – когда на лепешки, когда на щелчки. Иногда выходил из своего особого закутка Козел.

– Дайте-ка и мне, котеночки, сыграть, – говорил он ласково.

Играли с ним опасливо, знали: выиграешь у Козла – назавтра на дурную работу поставит. Все больше старались проиграть.

Один только раб не принимал участия в вечерних игрищах – лежал в дальнем углу, прикрывшись ворохом тряпья, и молчал. Так его и звали – Молчун. На работу он ходил не со всеми, что-то делал в сарае на другом конце ущелья. На него-то и напустил, по слухам, порчу Козел – чирьи но всему телу. Ну, а порченого, известное дело, все сторонятся.