Идет человек (сборник) - Север Гансовский

Мой сосед покончил со вторым — он, между прочим, держал вилку левой рукой — и задумался. Затем он вынул из кармана портсигар и закурил.

— Вот теперь попробуйте представить себе, — сказал он, — положение человека, у которого все так перемешалось. Например, если вкусовой нерв, идущий от кончика языка, попадает у него не во вкусовой, а в болевой центр. Что тогда получается? Он берет в рот кусок колбасы и, вместо того чтобы почувствовать вкус «отдельной» или «полтавской», ощущает сильную боль в пятках. А если у него вкус перепутался со слухом, то он откусывает бутерброд и вдруг слышит ужасный грохот.

— Неужели у вас так было? — спросил я.

Он кивнул.

— Да. Спуталось решительно все. Чувства поменялись местами. Вместо того чтобы обонять, я ощущаю. А вкусовые ощущения поменялись с болевыми.

Например, когда в битки кладут не масло, а маргарин, мне больно.

— Но позвольте! Разве боль — это какое-то отдельное чувство? По-моему она, так сказать, продолжение ощущения.

Субъект покачал головой.

— Ощущение — одно, а боль — совсем другое. У болевого аппарата свои внешние концевые органы с независимыми проводниками и отдельным центром в мозгу. Боль, скорее, можно было бы назвать особым чувством. И так как у меня вкусовой нерв пошел теперь в болевую корковую область, я от всякой еды ощущаю боль. Но очень разнообразную, конечно.

— Ну и как же вы теперь?

— Привык. — Он пожал плечами. — Боль мне даже стала нравиться. Особенно зубная. Я ее, кстати, чувствую, когда ем паюсную икру. Вообще, у меня теперь довольно большой диапазон вкуса. Нормально-то ведь мы воспринимаем языком всего-ничего: кислое, сладкое, горькое, соленое и комбинации из них. А болевые ощущения могут быть очень разнообразными.

— Ну, хорошо. А с настоящей болью? Если у вас дырка в зубе?

— Тогда я чувствую на языке вкус паюсной икры — он теперь для меня очень неприятен — и бегу брать номерок к зубному. — Он опять задумался.

— Очень интересно тоже со зрением и слухом. Понимаете, от звуков у меня возникают в мозгу зрительные образы, а от света — звуковые. Я, например, могу закрыть глаза и видеть. Могу заткнуть уши и слышать.

Но при этом, конечно, я ничего не увижу.

— То есть, — сказал я, если вы закроете глаза, то будете не то, чтобы не видеть, а только не слышать?

— Да. Факт. А если заткну уши, то не буду слышать. То есть не буду видеть. Но для всех других это будет означать, что я не слышу. Точнее, не вижу.

Тут мы оба немного запутались.

— Во всяком случае, — резюмировал он, — у меня все наоборот. Например, сон. Во сне я ничего не слышу, потому что закрыты глаза. Но постоянно что-нибудь вижу — как часы в комнате тикают, как соседи над головой танцуют. Одним словом, я исключенье.

Эти последние слова прозвучали весьма тщеславно.

Официантка принесла кофе. Превосходный кофе, ароматный и крепкий, который вот так запросто только в Cтaмбу ле, пожалуй, и получишь. Кофе, который был черным не оттого, что пережарен и сожжен, а потому что густой.

— Кроме того, — сказал субъект, — у меня чувства еще как бы вросли одно в другое. Не только все перепуталось, но и смешалось.

— Как это?

— Ну я же вам объяснял. Видимо, нервы расщепились и часть вкусового ствола вросла в зрительный и слуховой. Поэтому, когда я что-нибудь вижу и слышу, я одновременно чувствую и вкус на языке.

— Приведите пример.

— Ну, скажем. Ну, вот я сижу у телевизора, и выступает. (тут он назвал фамилию одной известной исполнительницы эстрадных песен, но я не стану эту фамилию приводить). Когда я ее слушаю, у меня во рту возникает вкус слишком приторного пирожного. Притом вчерашнего.

— Это интересно, — согласился я. — Даже жалко, что у нас вообще-то нет такой синкретичности чувства. Это позволило бы добиваться более верной оценки тех или других произведений искусства. Не так сильно влиял бы момент значимости темы. И не только в искусстве. Вот, например, оратор говорит, произносит красивые слова, а вы чувствуете, что плохо пахнет, и все тут. Да, кстати, а вот как с чтением? Какое ощущение вызывает у вас хотя бы научная фантастика?

Он подумал.

— Разное. Если я беру книгу. (тут он назвал фамилию одного известного писателя-фантаста, но я тоже опущу ее, чтоб не обижать человека). Если я открываю его роман, то во вкусовом отношении это похоже на остывшую пшенную кашу. Знаете, такую синюю.

Мы помолчали. Потом я подумал, что было бы неплохо в будущем научиться произвольно переключать все эти вещи. Без мотоциклетной катастрофы, естественно, а просто так. Например, человек идет слушать концерт и уже в зале консерватории, усевшись в кресло, переключает зрительный нерв на слуховой. Поскольку зрительный аппарат у нас более совершенен, впечатление получалось бы несравненно сильнее. Или можно было бы просто подключать одно к другому и слушать, так сказать, «в два канала».

Он подхватил эту мысль и сказал, что в экстренных случаях, в подводной лодке скажем, можно было бы весь сенсорный аппарат целиком переключать на слух. Вплоть до обоняния и ощущения.

Некоторое время мы развивали эти идеи, потом нам пришло в голову, что, пожалуй, из этого ничего хорошего не полечилось бы Потому что в концертном зале «слуховые» впечатления от красного вязаного шарфика на плечах сидящей впереди девицы неприятным диссонансом врывались бы в какую-нибудь симфонию Гайдна либо Мясковского. А в подводной лодке вышло б еще хуже, так как запах машинного масла слухач путал бы с шумом винтов чужого корабля.

Впрочем, эта мысль осенила сначала меня. Мой собеседник вообще не отличался быстрой сообразительностью.

Мы заказали еще по чашке кофе. Потом я спросил:

— Ну, хорошо, а можете вы, например, описать меня?.. Каким я вам представляюсь?

Он посмотрел на меня своими блеклыми глазами.

— На вас серый пиджак и желтая рубашка. Но все это я как бы слышу, а не вижу. Что же касается вкусового ощущения. — Тут он запнулся. — Мне неудобно.

— Ну-ну!

— Нет, не надо.

— Ну, отчего? — подбодрил его я. — Давайте.

— Ваше лицо вызывает у меня ощущение. ощущение соленого огурца. — Потом он смягчил. — Малосольного. Но вы не обижайтесь. Вы же понимаете, что я исключение и воспринимаю мир неправильно.

Наступила пауза. Не знаю почему, но этот субъект начал вызывать у меня раздражение. Видимо, каким-то своим тщеславием.

— С другой стороны, — сказал я, — не такое уж вы исключение. В конце концов, вы воспринимаете мир таким, каков он есть. Кроме, может быть, этого вкусового чувства.

— Почему? — запротестовал он. — Ведь глазом я слышу, а он является органом, приспособленным для восприятия света, а не звука.