Обойденные - Николай Лесков

- Молчите, молчите,- запыхавшись и грозя пальчиком, отвечала Даша.-После будете рассуждать, а теперь давайте-ка мне поскорее кресло. Да не туда, а вон к камину. Ну, вот так. Теперь подбросьте побольше угля и оденьте меня чем-нибудь теплым - я все зябну.

Нестор Игнатьевич поставил Даше под ноги скамейку, набросал в камин из корзины нового кокса, а Анна Михайловна взяла с дивана беличий халат Долинского и одела им больную.

- Ишь, какой он нежоха! Какой у него халатик мягенький,- говорила Даша, проводя ручкой по нежному беличьему меху.- И как тут все хорошо! И в мастерской так хорошо, и везде... везде будто как все новое стало. Как я вылежалась-то, боже мой, руки-то, руки-то, посмотрите, Нестор Игнатьич? Видите? - спросила она, поставив свои ладони против камина.- Насквозь светятся.

- Поправитесь, Дорушка,- сказал Долинский.

- А?

- Поправитесь, я говорю.

Даша глубоко вздохнула и проговорила:

- Да, поправлюсь.

- Чего ты на меня так смотришь? - спросила она сестру, которая забылась и не умела скрыть всего страдания, отразившегося в ее глазах, устремленных на угасающую Дашу.- Не смотри так, пожалуйста, Аня, это мне неприятно.

- Я так, Даша, задумалась.

- О чем тебе думать?

- Так, о делах. Вышла маленькая пауза.

- Сколько я в нынешнем году заработала? - проговорила Даша, глядя на огонь.- Рублей двадцать?

- Что это тебе вздумалось, Даша?

- А на леченье мое, я думаю, бог знает сколько вышло?

- Да я не считала, Даша, и что это тебе приходит в голову.

- Нет, ничего, я так это.

- Даша, Даша, как тебе не грешно, за что ты меня обижаешь? Неужто ты думаешь, что мне жаль для тебя денег?

- Кто ж думает, что тебе жаль? Я только думаю, есть ли у тебя чего жалеть, покажите-ка мне, что вы считали?

Анна Михайловна подала Даше исписанную карандашом бумажку.

- Что ж это значит, денег почти что нет! - сказала Даша, положив счет на колени.

- Есть около четырехсот на поездку,- отвечала Анна Михайловна.

- Около семисот, потому что у меня есть триста.

- Вам же надо высылать их? Долинский поморщился и отвечал:

- Нет, не надо.

- Как же не надо, когда надо?

- Надо высылать еще через пять месяцев.

- Куда ему высылать нужно? - спросила Даша, смотря в камин прищуренными глазками.

Ей никто не отвечал. Нестор Игнатьевич стоял у печи, заложив назад руки, а сестра разглаживала ногтем какую-то ни к чему не годную бумажку.

- А, это пенсион за беспорочную службу той барыне, которая все любит очень, а деньги больше всего,- сказала, подумав, Дора,- хоть бы перед смертью посмотреть на эту особу; полтинник бы, кажется, при всей нынешней бедности заплатила.

- Дорушка,- вполголоса проговорила Анна Михайловна.

- Что ты?

Анна Михайловна качнула головой, показала глазами на Долинского. Долинский слышал слово от слова все, что сказала Даша насчет его жены, и сердце его не сжалось той мучительной болью, которой оно сжималось прежде, при каждом касающемся ее слове. Теперь при этом разговоре он оставался совершенно покойным.

- А вы вот о чем, Дорушка, поговорите лучше, - сказал он,- кому с вами ехать?

- В самом деле, мы все толкуем обо всем, а не решим, кому с тобой ехать, Даша.

- Ведь паспорты нужно взять,- заметил Нестор Игнатьевич.

- Киньте жребий, кому выпадет это счастье,- шутила Дора.- Тебе, сестра, будет очень трудно уехать. Alexandrine твоя, что называется, пустельга чистая. Тебе положиться не на кого. Все тут без тебя в разор пойдет. Помнишь, как тогда, когда мы были в Париже. Так тогда всего на каких-нибудь три месяца уезжали и в глухую пору, а теперь... Нет, тебе никак нельзя ехать со мной.

- Да это что! Пусть идет как пойдет.

- За эту готовность целую твою ручку, только ведь и там без денег макарон не дадут, а денег без тебя брать неоткуда.

Все задумались.

- Верно уж съездите вы с нею,- сказала Анна Михайловна, обращаясь к Долинскому.

- Вы знаете, что я никогда не думал отказываться от услуг Дорушке.

- Поедемте, мой милый! - сказала Даша, обернув к нему свое милое личико и протянув руку.

Долинский скоро подошел к креслу больной, поцеловал ее руку и отвечал:

- Поедемте, поедемте, Дорушка. Я только боюсь, сумею ли я вас успокоить!

- Вы не боитесь чахотки? - спросила Даша, едва удерживая своими длинными ресницами слезы, наполнившие ее глаза.

- Нет, не боюсь,- отвечал Долинский.

- Ну, так дайте, я вас поцелую.- Она взяла руками его голову и крепко поцеловала его в губы.

- Женщины отсюда брать не надо. Мы везде найдем женскую прислугу,-соображал Нестор Игнатьевич.

- Не надо, не надо,- говорила Даша, махая рукой,- ничего не надо. Мы будем жить экономно в двух комнатках. Можно там найти квартиру в две комнаты и невысоко?

- Можно.

- Ну, вы будете работать, пишите корреспонденции, начинайте другую повесть. Говорят, за границей хорошо писать о родине. Мне кажется, что это правда. Никогда родина так не мила, как тогда, когда ее не видишь. Все маленькое, все скверненькое останется, а хорошее встает и рисуется в памяти. Будете мне читать, что напишете; будем марать, поправлять. А я буду лечиться, гулять, дышать теплым воздухом, смотреть на голубое небо, спать под горячим солнцем. Ах, вот я уж, право, как будто чувствую, кажется, как я там согреюсь, как прилетит в мою грудь струя нового, ласкового воздуха. Да скорей, скорей уж, что ли, везите меня с этого "милого севера в сторону южную".

Глава шестнадцатая

ДЕЛО ТЕМНОЙ НОЧИ

Через три дня все было готово и на завтра назначен выезд. Вечером пили чай в комнате Даши. О чтении никто не думал, но все молчали, как это часто бывает перед разлукою у людей, которые на прощанье много-много чего-то хотели бы сказать друг другу и не могут; мысли рассыпаются, разговор не вяжется. Они или не говорят вовсе, стараясь насмотреться друг на друга, или говорят о пустяках, о вздорах, об изломанной ножке у кресла, словом обо всем, кроме того, о чем бы им хотелось и следовало говорить. Только опытное, искушенное жизнью ухо сумеет иногда подслушать в небрежно оброненном слове таких разговоров целую идею, целую цепь идей, толпящихся в голове человека, обронившего это слово. В комнате у Даши пробовали было шутить, пробовали говорить серьезно, но все это не удавалось.

- Пишите чаще,- говорила Анна Михайловна, положив свою хорошенькую голову на одну руку, а другой мешая давно остывший стакан чаю.

- Будем писать,- отвечал Долинский.

- Не ленитесь, пожалуйста.

- Я буду писать аккуратно всякую неделю.

- Ты наблюдай за ним, Даша.

- За Дорушкой за самой нужно наблюдать,- отвечал, смеясь, Долинский.

- Ну, и наблюдайте друг за другом, а главное дело, Нестор Игнатьич... то, что это я хотела сказать?.. Да, берегите, бога ради, Дору. Старайтесь, чтоб она не скучала, развлекайте ее...

Разговор опять прервался. Рано разошлись по своим комнатам. Завтра, в восемь часов, нужно было ехать, и Дашу раньше уложили в постель, чтоб она выспалась хорошенько, чтоб в силах была провести целый день в дороге.

Долинский тоже лег в постель, но как было еще довольно рано, то он не спал и просматривал новую книжку. Прошел час или два. Вдруг дверь из коридора очень тихо скрипнула и отворилась. Долинский опустил книгу на одеяло и внимательно посмотрел из-под ладони.

В его первой комнате быстро мелькнула белая фигура. Долинский приподнялся на локоть. Что это такое? Спрашивал он себя, не зная, что подумать. На пороге его спальни показалась Анна Михайловна. Она была в белом ночном пеньюаре, но голова ее еще не была убрана по-ночному. При первом взгляде на ее лицо видно было, что она находится в сильнейшем волнении, с которым никак не может справиться.

- Что вы? Что с вами? - спрашивал, пораженный ее посещением и ее расстроенным видом Долинский.

- Ах, боже мой! - ответила Анна Михайловна, отчаянно заломив руки.

- Да что же такое? Что? - допрашивался Долинский.

- Ах, не знаю, не знаю... я сама не знаю,- проговорила со слезами на глазах Анна Михайловна.- Я... ничего... не знаю, зачем это я хожу... Зачем я сюда пришла? - добавила она со страданием на лице и в голосе, и, опустившись, села в ногах Долинского и заплакала.

- О чем? О чем вы плачете? - упрашивал ее Долинский, дрожа сам и целуя с участием ее руки.

- Не знаю сама; я сама не знаю, о чем я плачу, - тихо отвечала Анна Михайловна и, спустя одну короткую секунду, вдруг вздрогнула - страстно его обняла, и Долинский почувствовал на своих устах и влажное, и горячее прикосновение какого-то жгучего яда.

- Слушай! - заговорила страстным шепотом Анна Михайловна.- Я не могу... Ты никого не люби, кроме меня... потому что я очень... я ужасно люблю тебя.

Долинский дрожащею рукой обнял ее за талию.

- Тебя одну, всегда, весь век,- прошептал он сохнущим языком.

- Мой милый! Я буду ждать тебя... ждать буду,- лепетала Анна Михайловна, страстно целуя его в глаза, щеки и губы.- Я буду еще больше любить тебя! - добавила она с истерической дрожью в голосе и, как мокрый вьюн, выскользнула из рук Долинского и пропала в черной темноте ночи.