Весна с отколотым углом - Марио Бенедетти

НА ВОЛЕ (Fasten seat belts[32])

уже погасла надпись «Fasten seat belts», значит, жизнь возвращается, стюардесса хорошенькая — она дает мне апельсиновый сок, я вижу ее ногти, скромно-бледно-розовые, но холеные, ах ты, холеные — кажется, заметила, что я в берете, нет уж, ни за что не сниму

пять лет два месяца четыре дня, а живой, какой был, ура, да это же тысяча восемьсот восемьдесят девять ночей, здорово спать хочется, а нельзя, надо как следует ощутить разницу — этот ремень могу снять, могу укрепить, моя воля, знай слушай шмелиное жужжанье — триста пассажиров, а ни один из них не наслаждается, как я, тем, что реактивные самолеты жужжат стюардесса дает журнал, прошу другой — смотрит на берет, оставляет оба журнала — так, нейтронная бомба, тюрьмы остались бы, заключенные погибли — миллионы на месте, миллионеров нету — школы есть, детей нет — но и генералов нет, одни пушки — если вылетит из Гамбурга, может упасть в Москве, а другая, из Москвы, та уж может оказаться не в Гамбурге, в Оклахоме, — да, перемены, однако спать хочется, но хочется вспомнить лица тех, кто остался — Анибал не только номер — и Эстебан не номер — и Рубен не номер — думали, мы станем как вещи, черта с два, не стали — Эстебан, брат, у тебя еще хватит духу — помоги тем, кто сломился — а кто поможет тебе как я ненавижу, но все-таки не хочу унизиться до слепой ненависти, не хочу утонуть в ней — первые годы я каждый день поливал ее, словно редкое растение — а потом понял, много чести, и вообще, было о чем подумать, что задумать, продумать, сделать — они там одни зашьются, да

Андреса все-таки довели, с ума он сошел — может быть, потому, что он такой простодушный, так верил в людей и всему удивлялся, всегда думал, ну вот, дальше некуда, теперь пойдет полегче — такой жестокости не бывает — но она бывала — ничего, я уговорю их, — и начинал говорить, и ему разбивали в кровь губы — сошел с ума от чистоты сердца смотрю на часы соседа и вижу, что проспал больше часа — теперь смогу думать лучше — стал бодрее, надо будет выкупаться — поверить трудно, могу купаться, когда хочу — первый раз посетил сортир на свободе — с чем себя и поздравляю сосед справа читает «Таим», слева проход — неужели мир живет теперь только тем, чтобы сохранить себя или разрушить — если он взорвется, только я вышел, это уж черт знает что

Беатрисита, какая радость ждет нас — правда, я и не знаю, что именно меня ждет — ясно, там что-то не так, да, не так — последние письма какие-то другие, и дело тут не в цензуре — иногда мне кажется, что она больна и не хочет мне говорить — или дочка, нет, и думать не надо — Беатрисита, какая радость ждет нас — даже Старик что-то крутит, я думал, из-за цензуры, но нет, это не то пять лет — это много — Грасиела у меня прелесть, но изгнание — как трещина, расширяется с каждым днем — ясно, я ее люблю, но эти дурацкие сомнения немного мешают — скорее всего, я ошибся

Старик ответил мне, как условились, когда я спросил про Эмилио — вывернулся он ловко, но все же ответ туманный, хотя, мне кажется, он все понял, и мне полегчало, мне больше не снится Эмилио, который играл в орлянку — Анибал много о нем рассказывал, ничего не зная, конечно — он все испытал на собственной шкуре — По-видимому, мой братец был истинным чудовищем как хорошо жужжит над ухом — братцы, да я лечу стюардесса улыбается мне, я ей — может, беспокоится насчет берета, но не сниму, еще чего что бы тут сказала Старушка — слава богу, она ничего не видела, не знала — говорила она редко, разве что со мной — между нею и Стариком была ничейная земля, иногда они ее переходили, то она, то он — Старик обычно бывал немного расстроен, как иначе — но Старушка утешалась тем, что говорила мне под большим секретом: «Я его очень люблю» — а я ей клялся, что не выдам — хорошая у нас Старушка, худо без нее пять лет стояла зима, теперь у меня весны никто не отнимет весна как зеркало, но у моего отколот угол — как иначе, могло ли оно остаться целым после таких насыщенных, скажем, лет — однако и без угла оно мне годится, весна мне годится

Неруда, умный человек, спрашивал в какой-то оде — скажи, весна, для чего ты и для кого — слава богу, вспомнил — для чего ты — я бы ответил, для того, чтобы вытащить человека из любой пропасти — само это слово возвращает юность — а для кого, на мой немудрящий взгляд, она для жизни — например, я произношу «весна» — и снова могу жить кажется, я и впрямь пошевелил губами — сосед справа испуганно взглянул на меня — ах ты, бедняга — наверное, он умеет говорить только «зима» — и вообще, может, я молился, тоже бывает, так его так отколот угол — может, его отколола моя жена, новая, далекая — нет, чепуха какая — они с Беатриситой и со Стариком будут ждать меня в аэропорту — все пойдет снова как надо, хотя угол и отколот, этого уже не поправишь, не починишь как только смогу, куплю часы стюардесса принесла обед, но я, в моем положении, спросил кока-колу, и вовсе не из идейных соображений, а по бедности — салат, мидии, бифштекс, персики в сиропе — просто слюнки текут — жаль, ложку не взял, чувствовал бы себя обычным заключенным собственно, ничего странного нет, что последние письма такие короткие и неласковые — я сумею стать ей ближе — первым делом я ее поцелую — сколько раз мы спорили, орали, пороли страшную чушь, доходили до жестокости, а потом уставимся друг на друга, я подойду, поцелую ее, и снова воцарится порядок, точнее — наш дивный беспорядок — правда, и тогда она меня чем-то корила, но все мягче, все ласковей, пока наконец не переходила на нежный лепет и не целовала сама — потом я ее поцелую снова — пять лет никого не целовал — от этого от одного с ума сойдешь пять лет, два месяца и четыре дня — пожалуй, слишком много за ошибку — чуть ли не восьмая часть прожитой жизни — «ошибаюсь, следовательно, существую», сказал блаженный Августин, ошибавшийся так много — иногда я думаю, что бы со мной стало, если бы я был рабочим, а не представителем третьего сословия — все равно бы загремел — не иначе — правда, я бы легче привык, скажем, к кормежке — к пытке, к камере — нет, тут никто не привыкнет — прикинем, какая разница между моим классовым сознанием и пролетарским — в конце концов, я тоже трудящийся, дух семьи никуда не денешь — Анибал рабочий, и Хайме тоже — для этих гадов мы только номера — им все едино — надо бы им сообщить, что цифры бывают арабские, бывают римские — а между нами разницы не было никакой конечно, рабочий уверенней, его трудней сбить с толку, он не привык к нашим самокопаниям — но, когда нужна верность, мы все на нее способны — может, у них она проще, скромнее, а мы размышляем о нашей жертве и перебираем драгоценные принципы, которые нам удалось накопить — жуем не пережуем благородные доводы в пользу молчания — рабочие меньше усложняют жизнь — они страдают, и все — молчат, и точка придется ехать назад, но куда, в какой Уругвай — у него тоже отколот угол, и все же он отражает больше, чем целенькое зеркало — придется ехать назад, но в какую весну — неважно, очень ли там погано, главное, чтобы весна там была — они завалили ее прелой листвой, телевизионным снегом, потными Дед-Морозами, обретенным мирком и огромным утраченным миром, недоразвитыми чиновниками, чем угодно — но они не знают, что под кучами навоза лежит как лежала старая весна, лежит и новая, с отколотым углом, но с полями пшеницы, и огромными деревьями, и стадами, и запрещенными танго, и разрешенными, и неистовым Хервасио[33], и песенкой «О, прелесть неба», и объединением рабочих профсоюзов, и мятежами, и партийными ячейками, и неукротимым народом, и Млечным Путем, и университетским самоуправлением, и горьким мате, и референдумом, и северной трибуной стадиона — придется ехать назад — как иначе — и Уругвай с отколотым углом честно покажет ровный край раны, а весь мир увидит, поймет, преклонится поднос унесли, и теперь побаливают колени — до чего же я дошел, мне это даже приятно колени Грасиелы, бедра Грасиелы, лоно Грасиелы что же они сейчас делают, там, у нас мягкое жужжанье нагоняет сон, сеньор с газетой «Тайм» спит на моем плече — надеюсь, я заслужил лучшего — спасибо девица справа от него очень уместно и охотно чихает — сосед встряхивается и выпрямляется, бормоча «Sorry»[34] — газета падает мне на колени, я ее ловлю — в тюряге мы могли читать только «Клаудиа»[35], - какая широта взглядов, и на что только жалуется Красный Крест — надо бы заснуть, но хорошо бы не прислониться к острому плечу соседа не могу — совсем проснулся — под беретом чешется, но не сниму, хоть ты что надо начать с нуля, словно сейчас родился, так оно и есть — волосы под беретом тоже сейчас родились, чешется, сил нет посмотрим, чего бы я хотел — операция искренность — во-первых, часы — потом шариковую ручку, которая прилично пишет, — стыдно сказать, настольный теннис — как мы играли там, в Солисе, с Сильвио и с Маноло, и еще с Марией дель Кармен, хорошая она, толстушка — схватит ракетку на китайский манер и ка-ак даст по мячику — а Роландо не играл — Роландо ехидно глядел на нас и тянул свое — не понимаю, как такие умные люди могут носиться с этим фиговым шариком — а Сильвио машет ракеткой и напоминает: «Не говори, Мао эту игру любит» — а Роландо ему в ответ: «Вот почему я не могу стать маоистом», а Мария дель Кармен кричит: «Не меша-а-айте, тут надо внимание, как в шахматах» — «…как в шахматах и в постели, если не хочешь детей», — говорит Роландо, выпуская клубы дыма, — а она кричит: «Свинья, не меша-ай, Тощий меня обыграл на пять очков» — однако ни Тощий, ни я не могли ее обыграть больше чем на два очка — ну, двадцать один против девятнадцати и еще я хочу говорить и слушать, говорить и слушать — а то что это, говоришь с Анибалом или с Эстебаном, иногда за два месяца четыре раза, каждый раз полчаса, — да, тридцать минут за две недели во время прогулок какой молодец Роландо — все танго да шуточки — да, вечно трепался, пока не пошел в политику — вернее, пока мы его не нашли, — зато уж работал он будь здоров — неприкаянный холостяк — так он себя называл, — может, и до сих пор не попался, кто его знает — ничего, подцепят — как бы его определить — блистательный люмпен — разорившийся рыцарь — Маноло всегда говорил, «герцог в изгнании», и мы прозвали его «герцогом» — а он вечно что-то выдумывал, подай ему салат, или он есть не будет — и Сильвио придумал ему полный титул, он у нас стал «герцог де Ла Тук» — ему понравилось — как-то на одном сборище представили его жене свежеприбывшего дипломата, норвежского — он ей целует руку, — сам в драных шортах, в сандалиях — и так это изысканно бормочет — герцог де Ла Тук — а ей до лампочки, словно он сказал «картошка» колено болит и болит — опять артритом пахнет — ну, ничего, буду делать гимнастику — после шести квадратных метров любая каморка покажется мне залом мне хорошо — не знаю, заметно ли то, но мне хорошо — лучше, если не заметно — сосед справа решит, что я воздушный пират — а я земной, мой милый мистер, земной — смешно, что совсем исчезли только одни пираты, морские — компания Сандокан, фирма и филиалы друзья, ох ты, черт — Сильвио не увижу, а Роландо и Маноло пожалуйста — Герцог вроде в Мексике, морда — Маноло в Гётеборге — с Титой они разошлись — наверное, правы оба — виноваты вообще не они — виновата передряга, всем нам вывихнуло жизнь — да и высылка любого расплющит, будь здоров — перемелет лучше машины — надо же на кого-нибудь свалить вину за все наши срывы, за всю тоску, вот и бьешь того, кто рядом, — хорошо бы у нас так не было еще я хочу видеть море честно говоря, сейчас я лучше, чем до тюрьмы — вспомнить, к примеру, первую неделю — нет, нет, хватит — я такой же, и я другой — этот другой лучше — мне нравится тот, кем я стал весны еще нет, еще не видно — она придет не завтра, скорее послезавтра — и никакой нейтронный Рейган не может помешать ей — послезавтра она придет воняет потом, но не от меня а вот и умная мысль — Латинскую Америку объединяют две силы, Рейган и шепелявость — от Рио-Гранде до Огненной Земли мы сопротивляемся этому тупице и не можем чисто произнести «с» — точнее, мы шопротивляемша нет, еще одно объединяет нас — тюрьма — она уж соединит, щелочки не оставит — но это не так красиво и точно — мне кажется иногда бывало страшно, что греха таить — чуть не выл от страха — от разных страхов — боялся, что сам себя запрезираю, потому что мне легче умереть, чем остаться одному — одному, да еще калекой — боялся, что стану подонком — страшно так бояться, а еще страшнее молчать, когда хочется выть а потом страх пропал, даже не верилось, что он был — такой я стал сильный, такой твердый — и так изменился, что презирал немного того, другого, труса, которому хотелось завыть — каждый должен пройти через самый мерзкий момент, чтобы потом гордиться, какой он сильный и твердый, и немного презирать того, другого, который чуть не завыл в капкане страха, и так далее, и так далее нет бездны хуже, чем страх, — и вырваться из нее можно только одним манером — поднять самого себя за волосы — понемногу приучаешься не бояться страха — ох, понемногу — если смотреть страху в глаза, он убежит стюардесса с бледно-розовыми ногтями предлагает наушники тем, кто хочет смотреть картину — в билет это не входит — сдерут два с половиной доллара — а я бедный, но честный или честный, но бедный, все одно — и я говорю «не надо», как будто мне хочется спать — а может, мне и хочется пугает и печаль — не только своя, чужая — например, что прикажете делать, когда здоровущий дядя трясется и рыдает, а в камере, как обычно, почти темно — поди разбери, что он вспомнил, о чем горюет, чего ждет — когда плачет брат, слезы текут и у тебя, словно проливной дождь, от которого никуда не скрыться — мало того, и своя печаль отмокнет — оживет — они вроде петухов — запоет один, за ним другие — только так и поймешь, как их много, — да еще каждая печаль приходит не единожды картина про пианистов — про международный конкурс молодых дарований — без звука похоже не на музыку, а на гимнастику — к тому же и он, и она пианисты — заунывная девица и неряшливый юнец — сперва больше действует она, и целуются они заунывно — во второй части он, и целуются неряшливо — а я целых пять лет не целуюсь ни так, ни эдак — поставили это, конечно, в Штатах, но одна девица, наверное, советская, потому что за ней все время ходят два шотландских актера, которые раньше играли немцев, теперь русских, — а еще ее учительница просит убежища, чтобы не поддаться страстной любви к гениальной ученице, которая под тлетворным влиянием марксизма стала роботом с косами — к концу борьба накаляется до предела, но побеждает честный и чистый Запад — ах, ах от беззвучного концерта и впрямь хочется спать — зрелище будь здоров — на экране терзают рояль, а тебе хоть бы что и еще мысли о смерти — приходят, уходят — иногда вместе со страхом, иногда одни — у меня, обычно, одни — в конце концов, боли боишься больше, чем смерти, — можно даже думать, что смерть навсегда избавит от боли, но какой-то кусочек весны противится смерти хорошо бы неделю напролет болтать со Стариком — переговорить обо всем, наговориться за все эти годы — узнать, чему научился он, — показать, чему научился я, — мы о многом думаем по-разному, но, разбираясь в разногласиях, мы почти сводим их на нет за эти пять лет больше всего помогало солнце как давно были детство, школа, студенческая борьба, служба, деньги — словно это чье-то чужое — иногда я помню все до мелочей, но так, будто мне это рассказали туманным вечером в Буэнос-Айресе — Беатриситы еще не было — в Буэнос-Айресе она мне сказала — я не могу без тебя жить — уже смеркалось — лил дождь — мы шли по улице Лаваль под одним зонтиком — совсем рядышком — а все аргентинцы выходили из кино я верю, что бог есть, единственно и только потому, что видел ноги Грасиелы в тюряге многие писали стихи — я не писал — я напевал танго, тихо-тихо, в полной тишине — а как хорошо — ни разу не сфальшивил чтобы не сдаться, чтобы не сломиться, надо построить ограду и знать: хоть тебе плохо, хоть тебе страшно, хоть ты блюешь от боли, а защищаешь ее до смерти — спасибо Джону Форду на воле чувствительному человеку мерещится мнимая боль — а в тюряге надо думать, что настоящая боль тебе мерещится, — иногда помогает на воле, чтобы ощутить единство, надо собрать тьму народу, вещать, обличать, отстаивать права — а в тюряге единство ощущаешь и так, хотя оно не больше галеты когда в глазок глядит, следит сержант или ефрейтор — я никогда не просыпаюсь, жирно им будет — а вот когда после двух посмотрит офицер, сразу вскакиваю как встрепанный предположим, что я прилечу в аэропорт, и никто меня не встречает — ну нет — еще чего — предположим, что меня встречают Грасиела, Старик и Беатрисита поиграть в волейбол или в футбол было так же важно, как основать династию или открыть закон тяготения совсем один я был двадцать дней — оттуда, со знаменитого острова, выходишь или чокнутым, или сильным — я стал сильнее, но то плохо, что я не знаю, как это делается стюардесса тихо ходит среди спящих — все просыпаются, просят прощения, украдкой смотрят, не расстегнулись ли штаны, — смешное слово «ширинка» девица справа от соседа спит поистине без задних ног — на ней красивый жакет, а из кармана высовывается вилка — их часто крадут немного тряхнуло — fasten seat belts — все сразу проснулись — девица ног не обрела, вилку не отдает тряхнуло и у меня в животе, но это ничего — сейчас не до рвоты — желудок поднялся к самой глотке — обмениваются приветствиями — трогательно прощаются по вполне понятным причинам меня никто не навещал — это и плохо и хорошо — когда к тебе ходят, маешься всю неделю — боишься нарушить самое фиговое правило — ждешь кого-нибудь из своих — иногда это и впрямь чудо — а когда не ходят, плевал ты на правила — худо одному, даже мерзко, зато ты свободней когда мне было лет девять — примерно как Беатрисите, — я любил на каникулах только две вещи — сесть в жару на мраморную лестницу, задницу холодит, а ты читаешь — так я прочел Жюля Верна и Сальгари[36], и даже «Тарзана» — надо заметить, у нас в школе был любимый крик: «Кагода!» — и поехать к дяде на дачу, — от девяти до четырнадцати лет я ездил туда каждый год — других ребят там не было, я бродил один, удирал на реку — недавно я писал Грасиеле или думал написать или рассказывал сам себе — как садился в лодку и греб на середину, — а иногда лежал на берегу под огромными деревьями — может, мне казалось, что они огромны — и открывал буквально все — камни, грибы,