Господин Пруст - Селеста Альбаре

Через некоторое время он написал молодому Массису, чтобы выразить свое восхищение, и пригласил его побывать на бульваре Османн. Естественно, Массис должен был получить это письмо без малейшего промедления, и я отправилась в путь.

Он жил очень далеко, на другом берегу Сены, где-то за Пантеоном. Я доехала туда на такси, но совершенно не понимала, куда попала; у меня не было ни фонарика, ни даже спичек, я совершенно не представляла себе, сколько времени — полночь или уже два часа. К счастью, в этой кромешной тьме я наткнулась на полицейского и попросила его:

—     Пожалуйста, г-н полицейский, я в большом затруднении, мне нужен такой-то номер на такой-то улице, но, похоже, я заблудилась. Покажите мне дорогу. Может быть, вы даже проводите меня?

Он очень любезно довел меня до самой двери, и чтобы отблагодарить его, я вынула из кошелька пятифранковую монету и отдала ему. Разбудив консьержку, я узнала нужный мне этаж и поднялась по горбатой лестнице. Самого музыканта тоже пришлось поднимать с постели, но меня это нимало не смущало — ведь так велел сам г-н Пруст. Да и Массис тоже как будто не очень удивился.

Возвратившись на бульвар Османн, я рассказала г-ну Прусту, как удачно мне встретился полицейский, и как я его отблагодарила. Он громко расхохотался и все никак не мог остановиться. Впоследствии, уже через много лет, он чуть ли не всегда напутствовал меня, если я отправлялась «курьером»:

—     И не забудьте, Селеста, пять франков для полицейского.

Война почти не переменила ритм и обыденное течение нашей жизни; для меня прибавилось только беспокойство о муже.

За пять лет Одилон приезжал в отпуск четыре или пять раз, известия от него приходили очень редко. Первый отпуск был в 1915 году, почти через год после ухода. Незадолго до этого я получила из-под Амьена почтовую карточку, где он был снят с бородой, что совсем не показалось мне красивым. И вдруг — прошло всего несколько недель — он является самолично с этой самой бородой. Я и сейчас еще вижу его! На нем были большие солдатские ботинки со шнурками, и когда я открыла ему дверь на кухню, он, увидев чистый пол, не решался войти. А меня просто гипнотизировала его борода. Радостная, я побежала к г-ну Прусту, но не придумала ничего лучшего, как сказать:

—     Сударь, если б вы видели Одилона!.. Он с бородой... какой ужас!  Г-н Пруст посмеялся, по своему обыкновению, но был очень доволен:

—     Ну, так пусть он сейчас же идет ко мне.

Они поговорили, г-н Пруст спрашивал его о здоровье и о войне, а потом, внимательно рассмотрев, осведомился, откуда взялась борода. Одилон объяснил, что было очень холодно, и от бритья трескалась кожа.

—     И все-таки Селеста, пожалуй, права. Борода не очень-то красит вас.

Тогда мой муж решился сбрить это почетное украшение солдата-фронтовика.

Из остальных отпусков я лучше всего помню еще два. Один, кажется, в апреле 1917 года, когда у него был приступ альбуминурии, так и оставшейся до конца жизни. А другой, последний, 17 октября 1918-го, на десять дней. Он уже говорил, что у них ходят слухи о мире, и добавил: «Если бы так!..»

Но только после демобилизации проявилось все внимательное отношение к нему г-на Пруста. Муж вернулся больным и три месяца пролежал в военном госпитале, однако и потом у него случались прямо на улице ужасные головокружения, и ему буквально приходилось держаться за стены и фонари. К тому же на него страшно подействовала смерть любимого брата Жана, самого младшего, который собствен­ным горбом сумел открыть свое дело — лавочку на углу улиц Виктуар и Лаффит. Когда он пропал на фронте, сам г-н Пруст просил Рейнальдо Ана навести о нем справки, но, увы, они лишь подтвердили его смерть. При объявлении войны Жан со слезами просил Одилона: «Пойдем вместе в пехоту и никогда не будем расставаться». Но у Одилона было уже свое назначение. И вот Жан убит на той самой роковой Шеман-де-Дам. Одилон так никогда и не смог примириться с этой потерей.

Сразу после демобилизации г-н Пруст чуть ли не за руку отвел его к своему брату Роберу и другим врачам. Больше того, он специально вызвал доктора Биза. Помню, как он сказал мне после его визита:

—     Доктор Биз предписывает очень строгий режим. Мы обсудили с ним это.

Одилону нужно много молока и свежих овощей без соли. Однако наш милейший доктор предупредил меня: «Но он никогда не пойдет на это. Такие люди не слушают врачей и не соблюдают режим». Я ему ответила: «Ладно, посмотрим. Я возьмусь за Одилона, и он поверит мне».

Одилон пообещал и, начиная с того же дня, выдержал драконовский режим. Г-н Пруст следил за ним и требовал от него подробного отчета. А когда муж снова стал работать по ночам, он жаловался ему, что в позднее время не всегда удается найти пюре.

—     Мне очень приятно ваше серьезное отношение. И не беспокойтесь, я попрошу Селесту, чтобы для меня всегда было готовое пюре, и, когда вы будете возвращаться, вам не придется нарушать режим.

Так что по-своему он тоже был привязан к моему мужу. С годами Одилон стал для него доверенным человеком, а это совсем не мало, ведь прежде, чем сблизиться с кем-нибудь, г-н Пруст все перепроверял до последних мелочей. Он в конце концов полюбил Одилона за его преданность и мог вызвать его, так же как и меня, в любое время, и Одилон без слова приезжал на своем такси. Когда мы жили еще на Леваллуа, случалось, что муж спал, как глыба, очень усталый после поездок с другими клиен­тами, но все-таки вставал посреди ночи, если ему звонил г-н Пруст. Однажды, возвратившись через несколько часов после такого вызова, он рассказывал, что ехал буквально как лунатик.

Но, кроме преданности, у него было много других качеств, которые покорили сердце г-на Пруста, да и мое тоже.

Во-первых  чрезвычайная деликатность и не меньшая сдержанность. Хотя мы были мужем и женой, он никогда не распространялся о г-не Прусте. Говорил только, что возил его туда-то и ждал столько-то часов и еще, быть может, о погоде. Но не больше. А ведь г-н Пруст сам рассказывал мне о своих поездках, и поэтому Одилон молчал со мной, конечно, не по его желанию.

К тому же мой муж был щепетильно честный и чистосердечный. Однажды я рассердилась, когда он потребовал навестить его родных, а мне совсем не хотелось никуда выходить (тем более я еще и не любила бывать среди торговцев). На мои жалобы г-н Пруст ответил так:

—     Послушайте, Селеста, здесь не о чем даже говорить, а вернее, все это только к чести Одилона. Главное, помните одно: он превосходный человек и замечательный муж. У него есть такое качество, которое я ценю выше всего, — он ни­когда не солгал мне и, уверен, вам тоже.