Трудный Роман - Георгий Марчик

Девочки оживленно щебечут, смеются, ревниво ловят взгляды мальчишек. В нетерпении ждут танцев. Кстати, когда волнуешься, в кровь поступает повышенное количество адреналина. Это надо организму для каких-то там целей. Вот стоишь ты, скажем, у стенки как истукан и ни о чем таком особенном вроде и не думаешь, слегка бледный или румяный — в зависимости от твоей конституции, — а в это время в твоем организме происходят всевозможные превращения — биологические, химические, физиологические и еще бог знает какие. Вон Синицына промелькнула, а у тебя пожалуйста, помимо твоей воли, словно невидимая рука в сердце переключила коробку скоростей: сразу пульс подскочил — тук-тук-тук — с семидесяти до ста ударов в минуту.

Мимо прошастал Черникин — от гордости раскраснелся. Как там у Беранже: «Румян, как яблочко». Галстук-бабочка съехал набок. С непривычки не замечает. Думает небось: не подходи — покорю. Прищурил на него глаза:

— Эй, Черникин, что потерял?

— Блондинку с синими глазами.

— Тю-тю…

Неужто и этот скоморох? Куда конь с копытом, туда и рак с клешней, ну, ну… А он-то думал, Юрик дурака валяет. «Здравствуй, Аленушка!» (Он один ее так зовет — Аленушка.) И обязательное ежедневное трогательное рукопожатие, которое с некоторых пор стало ужасно раздражать Романа.

Пошел дальше Черникин, к своему дружку Чугунову. Около него чувствует себя увереннее, этаким бывалым человеком. Воображает… Напоследок, чтоб порисоваться или с каким-то только ему ведомым намеком, спел сквозь зубы куплетик: «Стояло солнце высоко, а на горе сидела муха…»

На горизонте показался Пономарь. Славный малый, немножко, правда, несуразный. Высокий, в очках, уши торчат в разные стороны, брюки короткие, рукава короткие. Паганель. Как видно, он растет значительно быстрее, чем покупательная способность его родителей. Ну, а вот и достопочтенный Табаков.

— Вы куда, Константин Александрович?

— Радиолу наладить. Гуторят, сломалась, — не говорит, извиняется.

А вот опять промелькнула Синицына. Даже не смотрит в его сторону. Ах, Женя! Неужто ты ни о чем не догадываешься? А хочешь, Женя, он сожжет свою руку на медленном огне? И даже бровью не поведет. А хочешь, Женя, он вырвет из своей груди сердце и бросит к твоим ногам? Только бы ты подобрала. А хочешь, Женя, он выйдет на середину зала и во весь голос крикнет, что любит тебя? Безнадежно, отчаянно, горько. Как терпящий бедствие любит жизнь.

Не хочешь? Ну и не надо. А может, он серьезно, взаправду. А ты не подумала, как это жутко — отнять у калеки милосердие, у смертельно больного — надежду. За что же такая немилость?

А вот и твой Савельич притопал в старомодном отглаженном костюме (ватные, подложенные прямоугольные плечи и широкие, как две юбки на ногах, штаны). На лице скромность и скрытая умильность. Стоит и смотрит. Он и на тебя смотрит, Женечка. На свою любимицу. Ведь все мы у него любимчики. И ты, и Чугунов, и Костя. Один он, Роман, ему не пришелся по вкусу. Ну, да о вкусах не спорят.

А Марианна ушла сразу же после концерта. Видно, у нее что-то стряслось. Даже губы дрожали. У всех у вас ноль наблюдательности. Только горланить можете о любви к ближнему, сострадании, взаимопомощи (главным образом, в смысле содрать на контрольной).

А у Марианны, возможно, сложный роман. Фу-фу, что за каламбур! У нее тоже какой-нибудь там «сукин сын Дантес, великосветский шкода». Всю ее истерзал. Но она ничего, молодцом, держится.

Как же она тогда сказала? Ах да… «Только никогда не просите пощады. Не унижайте себя: у подлецов нельзя просить пощады». Умница ты, Марианна. Какая ты умница! Вот кто мог бы помочь решить — сказать или не сказать. Только разве перешагнешь эту пропасть?

Ведь любовь должна быть свободна от груза прошлых ошибок. «Друг мой Аркадий, не говори красиво». Груз прошлых ошибок! А если не груз? Если Суд Прошлых Ошибок? И ты не можешь ни к кому обратиться с апелляцией? Даже в Президиум Верховного Совета. Выбирайся сам из этого тупика и не отвлекай людей разными пустяками. В том-то все и дело, что пока ты сполна не рассчитаешься с прежними долгами, ты не имеешь права на Женю.

Ведь и Фантазерка тоже могла показаться кому-нибудь верхом совершенства. Чего уж там! Одержимая. Могла все забыть, как бы ослепнуть и оглохнуть, и идти к тебе, протянув вперед руки и счастливо улыбаясь.

А он тушевался и делал вид, что это его не касается. Сколько раз так было. Мелко, некрасиво, неблагородно. С ума можно сойти. Потерять товарища — плохо. Но потерять себя, свое лицо…

Она никогда не боялась выказать свое отношение к нему. А он молчал — язык прилипал к нёбу. Так уж и повелось с самого начала — не мог сказать правду. Какую правду? Нечего ему было ей говорить. Поэтому и спешил уйти. Неужели она ничего не понимала? А для классных кумушек одно это уже событие. Как же надо было тиранить ее — и все равно она ничего не видела и не понимала ничего. Или не хотела ничего видеть… И всегда готова была защищать его и их «дружбу» от усмешек и нападок. Для нее, как и для Савельича, в любви к ближнему начало всех начал.

Сколько же веков тому назад это было? Ведь когда учишься, живешь в особом мире, со своими особыми правилами. И конечно, со своим летосчислением, которое ведется не как у всех нормальных людей, а по четвертям и классам. И когда знакомишься, скажем, со своим сверстником, то первым делом спрашиваешь: «В каком классе учишься?»

— Добрый вечер!

С кем это Савельич так любезно раскланялся? Вроде смотрит в его сторону. Ах, поздоровался с ним. Поспешно ответил:

— Добрый вечер. Извините, пожалуйста!

— Задумались, — участливо улыбается старый лис. Будто о чем-то догадывается, будто и впрямь не помнит ничего об их тайной войне.

— Внимание, внимание! — чревовещает Черникин через микрофон. — По просьбе девушек танцы открываются вальсом. Право первого приглашения принадлежит нашим глубокоуважаемым представителям прекрасного пола. Ха-ха-ха!

Не может он ни минуты прожить, чтобы не свалять дурака…

Загремел школьный вальс. Любимый вальс всех учительниц Советского Союза. Как лирический марш их лучших собственных ожиданий, которые воплотятся теперь в другие жизни.

Стоп. Красный свет. Сигнал боевой тревоги. В его сторону идет, торопится Женя.

Сердце замерло, ухнуло в пропасть. Сердце вдруг как с цепи сорвалось, затарахтело, как сошедший с ума двигатель внутреннего сгорания.

Чистое ясноглазое солнышко катилось через зал, приближалось к нему. В розовой пушистой кофточке и коротковатой синей юбочке. И улыбалось безмятежно и радостно. Вот так всегда: она то уходит от него, отдаляется бесконечно далеко, так далеко, что он перестает верить, надеяться, ждать, то снова спешит, торопится, летит навстречу ему. Как ни в чем не бывало.

А ведь от резкой смены температуры лопается даже железо, разрушается гранит. А он человек… Э-э-э, да это она, верно, и не к нему идет, а к Савельичу. Вишь, как он весь засветился. И чего мнить зря о том, чего нет?

Чтобы быть достойным любви, самому надо быть на высоте. Разумеется, на невидимой. Так сказать, внутренне. Чистым, честным, не отягощенным разными там утомительными воспоминаниями. И чтобы твоя совесть не вела постоянно изнуряющего поединка с прошлыми ошибками, а за спиной неотступная тень не требовала ответа на всякие дурацкие вопросы.

Все должно быть строго на паритетных началах. А посему, Женя, ты уж извини его. Он не может принять такого щедрого дара. Да еще и при всех. Ты уж пригласи кого-нибудь другого. Ну, хотя бы Савельича. Старичок умрет от тихого счастья. А он пока пойдет и покурит.

Роман решительно повернулся и стал проталкиваться к выходу.

Улыбка дрогнула на веселом лице Жени. Она была уже рядом с Савельичем.

— Иван Савельич, пойдемте танцевать, — положила просительно ладошки ему на грудь.

Савельич мнется, глаза смеются.

— Я, Синицына, разучился. Подведу тебя. Какой из меня танцор?

— Как вам не стыдно, Иван Савельич, — в сердцах говорит Женя, и голосок ее наполнился горечью.

Савельич сразу сдался:

— Только, чур, не ругаться, если отдавлю ноги. Или, чего доброго, упаду с непривычки.

— Что вы, что вы, Иван Савельич, не упадете. Держитесь за меня крепче, — продолжает машинально улыбаться Женя, а сама ищет глазами Романа. И не сообразит, как расценить его поспешное бегство.

Кружатся, кружатся, кружатся пары. Пестрый быстрый хоровод разноцветных звезд.

А Роман у дома Жени кусал от досады кончики кожаных перчаток. Ему казалось, что сегодня, сейчас от него навсегда, невозвратно ускользает тот самый момент, когда все решается. Он не отступал, не уходил, не прятался от мучительных вопросов, но и не хотел больше игры, недоговоренности, неясности. Он шел навстречу развязке, торопил события, не считая нужным проявлять выдержку.

Зачем, зачем? Время не ждет. Только сегодня, только сейчас.