Отечественная война 1812 г. Сборник документов и материалов - Евгений Тарле

Так выражал свои чувства и рассуждал в горести своей Этот, задетый за живое при виде гибели Москвы и ее святынь, простой народ русский, и глубоко врезались в памяти отца Моего, еще ребенка, эти горячие рассуждения, это неподдельное народное негодование, и он прислушивался к ним с детским разумением, мало что понимая, но веря им от всей души и инстинктивно угадывая их внутреннюю, могучую силу и значение…

Р. Ст., 1882, № 17, стр. 344–345.

Из записок А. А. Шаховского о настроении крестьянства после сдачи Москвы.

… По взятии неприятелем Москвы, тверское ополчение поступило под начальство ген. — адъютанта Винценгероде, отрезанного с своим отрядом от армии и оставшегося на петербургской дороге. Я получил приказание явиться к нему в Подсолнечное, где был встречен моими молодыми приятелями, нынешним гр. Александром Христофоровичем Бенкендорфом и Львом Александровичем Нарышкиным; их бодрая веселость разбудила и мою, а рассказы о действиях и намерениях фельдмаршала, сколько можно было, меня успокоили. После обеда, к которому было прислано с изобилием всякого съестного запаса, садовых, оранжерейных плодов с разных подмосковных, я вышел на церковную площадь и, увидя у колокольни ямскую сходку, столпившуюся около старика, который, уткнув седую бороду о длинную палку, что-то толковал молодежи, а на мой вопрос: «О чем у них идут поговорки?», отвечал: «Да все о матушке-Москве». — «Что же вы думаете?» — «Да вот пока ее матушку супостаты не взяли, так думалось и то, и се, а теперь думать нечего, уж хуже чему быть? Только б батюшка наш государь милосердый, дай бог ему много лег царствовать, не смирился с злодеем, то ему у нас не сдоброватъ! Святая Русь велика, народу многое множество, укажи поголовщину, и мы все шапками замечем, аль своими телами задавим супостата». В это время барон Винценгероде подошел к нам. я ему перевел крестьянские речи, и он, схватив меня, с привычным ему судорожным движением за руку, сказал: «Я только одного желаю, чтоб вельможи думали, как эти крестьяне, и сегодня же напишу к императору их слова. О! Я уверен, что он никак не помирится с Бонапартом, и Россия будет гробом его». После того он показывал мне переписку свою с государем, делавшую им обоим великую честь. Я тогда совершенно уверился, что Россия спасена жертвою Москвы и вспомнил говореиное мне за несколько дней перед тем покойным инженер-генералом Л. Л. Корбонье, что Наполеоново торжество продолжится, пока он будет воевать с армиями, а не с народом.

Р. Ст., 1889, № 10, стр. 34–35.

Из записок Р. С. Эделинг об отношении населения Петербурга к Александру I после сдачи Москвы.

.. Приехав в Петербург в 1812 г., он (вел. кн. Константин) только и твердил что об ужасе, который ему внушало приближение Наполеона, и повторял всякому встречному, что надо просить мира и добиться его во что бы ни стало. Он одинаково боялся и неприятеля, и своего народа и, в виду общего напряжения умов, вообразил, что вспыхнет восстание в пользу императрицы Елизаветы. Питая постоянное отвращение к невестке своей, тут он вдруг переменился и начал оказывать ей всякое внимание, на которое эта возвышенная душа отвечала ему лишь улыбкою сожаления…

… Сильный ропот раздавался в столице. С минуты на минуту ждали волнения раздраженной и тревожной толпы. Дворянство громко винило Александра в государственном бедствии, так что в разговорах редко кто решался его извинять и оправдывать..

…Приближалось 15 сентября — день коронации, обыкновенно празднуемый в России с большим торжеством. Он был особенно знаменателен в этот год, когда население, приведенное в отчаяние гибелью Москвы, нуждалось в ободрении. Уговорили государя на этот раз не ехать по городу на коне, а проследовать в собор в карете вместе с императрицами. Тут в первый и последний раз в жизни он уступил совету осторожной предусмотрительности, но по этому можно судить, как велики были опасения. Мы ехали шагом в каретах о многих стеклах, окруженные несметною и мрачно-молчаливою толпою. Взволнованные лица, на нас смотревшие, имели вовсе не праздничное выражение. Никогда в жизни не забуду тех минут, когда мы вступали в церковь, следуя посреди толпы, ни единым возгласом не заявлявшей своего присутствия. Можно было слышать наши шаги, а я была убеждена, что достаточно было малейшей искры, чтобы все кругом воспламенилось. Я взглянула на государя, поняла, что происходило в его душе, и мне показалось, что колена подо мною подгибаются…

Р. А., 1887, № 2, стр. 215, 217–219.

Наполеон в Москве

1812 г. сентября 2–3. — Ив дневника Ц. Ложье о вступлении армии Наполеона в Москву.

… В виду Москвы, 2 сентября. Сегодня утром за деревней Черепово, при нашем приближении к Хорошеву, пока саперы перекидывали мост через Москву-реку для третьего перехода через нее, несколько человек из наших разведчиков успели взобраться еще на один холм… последний! Новый мир, так буквально говорят они, открылся им. Прекрасная столица под лучами яркого солнца горела тысячами цветов: группы золоченых куполов, высокие колокольни, невиданные памятники. Обезумевшие от радости, хлопая в ладоши, наши, задыхаясь, кричат: «Москва! Москва!»

При имени Москвы, передаваемом из уст в уста, все толпой бросаются вперед, карабкаются на холм, откуда мы услышали этот громкий крик. Каждому хочется первому увидеть Москву. Лица осветились радостью. Солдаты преобразились. Мы обнимаемся и подымаем с благодарностью руки к небу; многие плачут от радости, и отовсюду слышишь: «Наконец-то! Наконец-то Москва!» Мы не устаем смотреть на огромный город с его разнообразными и причудливыми формами, с куполами, крытыми свинцом или аспидом. Дворцы с цветущими террасами, островерхие башни, бесчисленные колокольни заставляют нас думать, что мы на границе Азии.

От нетерпения войти в Москву мы, не дождавшись постройки моста, вброд переходим Москву-реку. Вице-король, видя настроение войск, дает своей кавалерии приказ тронуться;, пехота следует за ней. Наше сердце разрывается от радости по мере приближения; но нас изумляет то, что все окрестные дома покинуты, как и везде, где мы только проходили. Мы всматриваемся в огромный город и не решаемся верить, что он так же пуст, как и его окрестности. Мы скорее склонны думать, что жители предместий, устрашенные нашим приближением, массами укрылись в столицу. Всякого, высказывающего предположение, что Москва покинута, сейчас же поднимают насмех товарищи. И, действительно, можно ли предположить, что столько роскошных дворцов, великолепных церквей, богатых магазинов покинуты своими обитателями?

Беседуя так, дошли мы до деревни Хорошево, находящейся в расстоянии 1½ мили от Москвы. Колонна остановилась, чтобы привести себя в порядок, надеть парадную форму и подождать возвращения адъютанта вице-короля с приказаниями от императора. Приказания эти жестоко нас разочаровали. Наше вступление в столицу царей было отложено на завтра.

Москва, 3 сентября. С зарею мы покинули это скверное Хорошево и в парадной форме двинулись к Москве. Приближаясь, мы заметили, что город открыт. Простой земляной вал служит ему единственной защитой. В то же время мы не замечаем ни одного дымка над домами, — это плохой знак. Дорога наша идет прямо в город: мы нигде не видим ни одного русского и ни одного французского солдата. Страх наш возрастает с каждым шагом; он доходит до высшей точки, когда мы видим вдали, над центром города, густой столб дыма. Сначала мы все думали, что горит какой-нибудь магазин; русские приучили нас к таким пожарам. Мы уверены, что огонь скоро будет потушен солдатами и жителями. Мы приписываем казакам все эти ненужные разрушения и опустошения. У Звенигородской заставы вместо того, чтобы итти прямо в город, мы получаем приказ двинуться вдоль окраины; мы пересекаем другую, идущую в город, дорогу и начинаем уже думать, что опять наши ожидания будут обмануты; но, наконец, дойдя до С.-Петербургского шоссе, королевская гвардия получает приказ войти в город через эти ворота..

Вице-король во главе королевской гвардии въезжает в Москву по прекрасной дороге, ведущей от предместья Петровского-Разумовского. Этот квартал, один из наиболее богатых в городе, назначен для квартирования итальянской армии. Дома, хотя большею частью и деревянные, поражают нас своей величиной и необычайной пышностью. Но все двери и окна закрыты, улицы пусты, везде молчание, молчание, нагоняющее страх. Молча, в порядке, проходим мы по длинным, пустьгн-" ным улицам: глухим эхо отдается барабанный бой от стен пустых домов. Мы тщетно стараемся казаться спокойными, но на душе у нас неспокойно: нам кажется, что должно случиться что-то необыкновенное. Москва представляется нам огромным трупом; это — царство молчания: сказочный город, где всездания, дома воздвигнуты как бы чарами для нас одних! Я думаю о впечатлении, производимом развалинами Помпеи и Геркуланума на задумавшегося путешественника; но здесь впечатление еще более гробовое.