Степные хищники - Александр Великанов

Если бы степной пожар не грозил бедствиями, им можно было бы любоваться: весь спектр цветов от фиолетового до густо-красного играл и переливался на небе и земле. На оранжевом фоне огня мелькали темно-синие и фиолетовые фигуры табунщиков, по степи щедро был разлит кармин, самыми причудливыми оттенками отражавшийся на небе. Там вверху розовый цвет постепенно переходил в голубой с прозеленью. Крохотными метеорами летели и падали на степь пучки горящей травы. Вот упал один и погас, второй опустился рядом, третий язычком лизнул воздух…

— Товарищ командир, зажгло! — встревоженно крикнул Гришин.

— Дай мне метлу! А сам сбатуй[35] лошадей и ко мне! — крикнул Щеглов.

Щеглову удалось быстро погасить огонь, но тут же упала новая «галка», и пока он бежал, огненный пятачок разросся в пожарище.

— Зови табунщиков! Вдвоем мы тут не справимся, — распорядился Щеглов.

Гришин убежал, а Щеглов принялся метлой сбивать огонь, не позволяя ему идти к ометам. Жар палил лицо, глаза щипало от дыма и соленого пота. Надрывно кашляя, Щеглов работал, в азарте и не заметил, как загорелась трава в низине около лошадей. Уже сплошное кольцо огня опоясывало холм, когда Щеглов бросился спасать сбатованных лошадей. В несколько скачков он одолел огненную полосу. Охватило пламенем, затрещали волосы на голове, но полоса осталась сзади. Открыв глаза, Щеглов подбежал к лошадям, отвязав повод своего коня, вскочил на седло, гикнул. Дрожавшие от страха кони ринулись через завесу.

Тем временем действовавшая в центре группа «пустила пал». Огонь пошел на огонь, и когда они сошлись, встречные потоки горячего воздуха, слившись, взметнулись ввысь. Засвистело, загудело пламя, вверх полетели новые пучки горящей травы, будылья бурьяна, но вскоре сила огня ослабела, — огонь пожрал сам себя, — и серый рассвет наступившего утра захватил лишь дымящееся пожарище. Язычков пламени уже нигде не было видно, но Щеглов на всякий случай оставил дежурных, а с остальными направился в Синявский. После бессонной ночи в ушах шумело, а пудовые веки закрывались сами собой.

«Здорово меня перевернуло, — одну ночь не спал и скапутился», — с досадой подумал Щеглов. Отпустив людей, он направился на квартиру.

«Сейчас вымоюсь, — Щеглов потянул носом воздух и поморщился: от волос, от одежды противно пахло паленой шерстью. — Сосну минут двести, а потом проверю каптерку да съезжу к табуну третьего взвода».

Мимо окна кто-то проскакал бешеным галопом. Стук копыт стих у ворот, а мгновение спустя заиграли под тяжелыми сапогами ступеньки крыльца. Дверь распахнулась, и вбежал взволнованный командир первого взвода:

— Наш табун смешался с табуном Третьего отделения!

Голос и вид командира взвода свидетельствовали о том, что произошло нечто ужасное, но Щеглов ничего не понял.

— Ну и что же?

— Как что же?! Ранее недели не разберемся, какая наша, а какая из Третьего отделения. А вдруг выдача! Тогда что?

Теперь ясно: значит, надо опять ловить каждую лошадь из четырехсот, находить иверни, звездочки и прочее, вдобавок определять, из какого Отделения та или другая лошадь.

— Как же пастухи проглядели?

— Наши говорят, что тот табун на них налетел, а из Третьего отделения оправдываются тем, что их лошадей волки напугали. Дело было ночью.

— Едемте на место!

В логу плотной массой стояли кони. Вокруг сновала табунщики. Поодаль — небольшая группа всадников. Еще издали Щеглов узнал командира Третьего отделения Воронькова. Размахивая руками, Вороньков отчаянно ругался. Завидев Щеглова, он умолк и поздоровался.

— Что натворили, растяпы! Ну, куда погоним, показал он на лошадей, — к тебе или ко мне?

В этот день до полуночи искали венчики, щетки, при тусклом колеблющемся свете фонарей пялили глаза чтобы не спутать буланой масти с саврасой и, выбившись из сил, прервали разбор, чтобы с рассветом взяться снова за работу.

Глава четырнадцатая

МАРУСЯ

В глухой степной балке ниже старой размытой плотины вразброс спали люди, спали тревожным сном: то один то другой скороговоркой лопотал что-то бессвязное; некоторые стонали, а иной раз, вскочив, с закрытыми глазами шарили руками вокруг по земле и, ничего не нашарив, снова валились досыпать. Наверху, на плотине, прислонившись спиной к камню, храпел часовой. Желтое солнце нехотя оторвалось от горизонта, его лучи разбудили прятавшихся в траве под листьями букашек, мух, кузнечиков, и дотоле безмолвная степь начала стрекотать, жужжать, трещать на все лады. Скользя на крыло, пронесся копчик, козырнул над курганом и, видимо промахнувшись, затрепетал на одном месте почти у самой земли. Из-за далеких холмов, где тонкой нитью протянулась узкоколейка от Новоузенска до Александрова Гая, донесся звонкий паровозный свисток, миновал балку и умчался дальше в степь.

Свисток разбудил часового. Протерев глаза, часовой осмотрелся. Пусто. Никого. В самом низу балки, где уцелела чахлая трава, пасутся стреноженные лошади.

«Раз, два, три, четыре… четырнадцать. Все тут».

Снова надвинулась дрема, но прилетевшая муха деловито прошлась по нижней губе и прогнала сон. Часовой плюнул и вытер рот. Потом, взяв винтовку, осмотрел затвор, — грязный. «За эти дни патронов сто выпустил и зря, — все одно Новоузенск не взяли. Штук пятьдесят осталось. А еще что? Две ноги… Хотя не две, а шесть: четыре лошадиных тоже считать надо. Волка ноги кормят…» — парень улыбнулся.

— О чем, Яша, задумался? — раздался сзади женский голос.

От неожиданности часовой вздрогнул.

— Ни о чем. Почему не спишь, Устя?

— Мухи не дают.

Устя села рядом.

— Конечно, есть над чем и задуматься, — добавил часовой через минуту. — Положенье наше заячье.

— Да?

— Обыкновенные заячьи права: всех опасайся и на зуб никому не попадайся. Возьми сегодня: до тёмноты не накроют, — живы будем, найдут, — заказывай панихиду. Дивлюсь я на тебя: ну, мы, мужики, по нужде воюем — за свою домашность, за скотину, за хлеб, за вас, за баб то есть. А какая лихоманка тебя в эту просорушку пихнула?

Оба долго молчали. Потом Устя, выплюнув травинку, спросила:

— Если человек что-либо потеряет, что ему делать?

— Искать, разумеется.

— Вот я и ищу.

Яков внимательно посмотрел на собеседницу:

— Вчерашний день не находится.

— Может, найдется.

— Помощника тебе не надо?

— Нет, обойдусь одна.

Перед закатом четырнадцать бандитов собрались в кружок. За долгий бездельный день все выспались, отдохнули, оправились от передряг под Новоузенском и были настроены благодушно. Если бы не оружие, можно было думать, что это артель косцов пошабашила после трудового дня.

— Ну, а дальше что будем делать? — ни к кому не обращаясь, спросил пожилой, заросший кудрявой бородой казак.

— Осталось одно: подаваться в разливы, — тут не сегодня, так завтра накроют.

— Сапожкова искать?

— На что он нужен? Будем сами по себе гулять по хуторам, небось не пропадем.

— А может быть, по домам? — Чернобородый обвел взглядом остальных.

— Под пулю?

— Чтой-то?

— Не должно быть.

— Зараз так и будет.

Галдеж разрастался. Каждый говорил, не слушая другого. Злобный выкрик Якова заглушил всех:

— Ты на что нас подговариваешь? Сдаваться на милость?! Продать задумал?

— На кой ляд вы мне нужны? Говорю, как думаю. Шутка сказать, какой год по фронтам блукаем! Где он, конец?

— Попробуй, явись: комиссарики тебе сразу укажут край-конец!

— А-а, все едино. Может статься, что простят.

— До скольких разов можно прощать? За генерала Толстова[36] прощали? Раз. За восстание в 22-й дивизии. Два. Теперь за Сапожкова. Не много ли будет?

— Это смотря по тому, что на допросе говорить, — вмешался молчавший до сих пор Семен.

— Что говорить? — не понял чернобородый.

— Начнешь на друзьяков-товарищев вину валить, — так, глядишь, самому послабление выйдет. Дело известное, — ядовито усмехнулся Семен и циркнул сквозь зубы. Плевок угодил как раз на сапог чернобородому.

— Ну ты, поаккуратней, я не Июда, — обиделся тот.

— Все вы, старые черти, такие: блудливы, как кошки, трусливы, как зайцы. Как припрет, сейчас же охаете: детишки, домашность, худоба… Небось первым кричал — «бей комиссаров!». Зачинали вы, а расхлебывать нам!

— Молоко на губах не обсохло, а…

Ссора вспыхнула, как сухой сноп ковыля. Разъяренный Семен вскочил с места и выхватил шашку. Чернобородый успел подняться на четвереньки. Блеснула обнаженная сталь… но мгновением раньше Устя загородила дорогу.

— Убери клинок!

— Язви его в душу! — выругался Семен, но послушался.

— Чего взбеленились? В степу не разъехались? Места не хватило? — спокойно выговаривала Устинья, как мать, разнимающая поссорившихся детишек, только жилка у нее на виске билась неровно, выдавая волнение.