Simple Storys - Инго Шульце

– Ванна свободна, – говорю я, когда Дитер, шаркая, проходит мимо кухонной двери. Ханни, похоже, не слышит. Свет в коридоре гаснет.

– Я, значит, лежала на чужой кровати. Одеяло было приятно прохладным. И я все время слышала только бум-бумбум-бумбумбум.

– Прости, я на минутку, – говорю я и встаю.

– Конечно, – Ханни улыбается и выпускает мне в лицо струйку дыма.

– Дитер, – говорю я и прикрываю за собой дверь спальни. Он показывает на будильник.

– Ты представляешь, сколько сейчас времени? Уже начало второго, смотри, начало второго! – Его лицо, когда он выкрикивает эти слова, краснеет.

– Твоя курица болтает без умолку, в придачу еще и обкуривает нас. Изгадила нам все воскресенье, причем, как нарочно, именно это, – говорит он. – Ты еще даже сумку не собрала!

– Что ж поделаешь, – говорю я и присаживаюсь на край кровати. – Может, ей сейчас необходимо выговориться.

– Она хоть раз спросила, как дела у тебя? Или секретарша в мебельном магазине для нее интереса не представляет?

– Ну почему – она спросила о Конни.

– О Конни! И что ты ей сказала?

– Говори потише…

– Безмозглая курица! Если она директорша, значит, ей все позволено, или что она себе думает? Она вообще способна думать?

– Ханни уже не директорша. Она больше не работает в музее.

– Как? Ее выгнали?

– Она больше не работает в музее.

– Из-за связей со Штази? Неужели и она тоже?…

– Ты сам предложил, чтобы она осталась у нас…

– Я надеялся, она тогда сразу отвалит, когда поймет, что мы собираемся ложиться! Сама-то она призналась, что сотрудничала со Штази?

– Тебе что за дело? Ты ее видишь впервые.

– Вот именно! А она бестактно называет меня Зевсом, эта курица! Мне надо было выставить ее за дверь, и баста! И запретить ей называть тебя Марианхен.

– Ты вел себя с ней очень мило, – говорю я.

– Она же твоя подруга. – Дитер переворачивается на спину, подкладывает руки под голову.

– Ты так смотрел на нее… – говорю я.

– Марианна, – перебивает он, – прошу тебя…

– Но ведь это правда! – говорю я.

– Чепуха! – взрывается он. – Женщина, которая красится прямо за столом, у всех на глазах…

– Суть совсем не в этом, – говорю я.

– Ну-ну… – подначивает меня Дитер.

– Просто она не знает, какие у меня планы на завтра.

– Как же, не знает… Помнишь ее дурацкую шутку об узелке в груди? Я ей после сказал, чтобы она оставляла такие шуточки при себе. Прекрасно она все знает!

– Это когда я выходила? – уточняю я. – Ты тогда ей сказал?

– Да, – говорит он.

Мы молчим. Потом я спрашиваю, что именно он рассказал Ханни.

– Что ты завтра должна ехать в Берлин, в больницу, ложишься под нож, и что он корифей в своем деле – этот доктор, который заставил тебя пройти обследование, чтобы нашим страховым кассам было за что платить денежки, – говорит он и смотрит на меня. – Скажешь, это неправда?

– И потом ты предложил, чтобы она осталась здесь на ночь, выспалась, как ты выразился…

– Да, – говорит Дитер, – я думал, она после этого уйдет.

Я встаю. Он пытается меня удержать.

– Ну что ты в самом деле?! – кричит он и откидывает край одеяла. Я не оборачиваюсь, выключаю свет и возвращаюсь на кухню.

Ханни успела снова наполнить свою рюмку.

– Ты устала? – спрашивает она. Я достаю из буфета новое чайное полотенце.

– Это и вправду мучило меня, стучало, как молотком по уху: бу-бубу-бумбумбум. – Пальцы Ханни, обнимающие тулово рюмки, соскальзывают на ее ножку. – Я даже закрыла окно, чего никогда не делаю, потому что иначе у меня болит голова, если и закрываю, то только утром. И тогда этот звук, если можно так сказать, стал пробиваться прямо из-под моей подушки: бу-бубу-бумбумбум. Паузы, которые все-таки возникали, были слишком короткими, чтобы вообразить, будто кто-то прокручивает назад кассету, и слишком длинными для CD. И самое худшее, что даже в паузах я продолжала отсчитывать ритмические удары. Раза два или три это прекращалось, но потом, стоило понадеяться, что все уже кончено, снова начинало бумбукать – примитивная штука, безо всякого изящества. Да ты садись, Марианхен.

Я продолжаю стоять у раковины, вытираю вымытые рюмки и вилки. Ханни рассеянно тычет окурком в пепельницу. Ее браслеты – те, что потолще, – звякают, ударившись о стол.

– Я чуть не впала в истерику, – говорит она. – Мне показалось чудовищным, что кто-то стучит по моим ушам, прямо по барабанным перепонкам, – форменным образом барабанит. И главное, всем вокруг на это плевать. Я растолкала Детлефа. Обычно он слышит все – будильник, телефон, и будит меня, когда злится на свою бессонницу, чтобы я его успокаивала. Бессонницы он боится больше всего на свете. «Это невыносимо, – сказала я ему, – просто невыносимо». Но он, скорее всего, не врубился, потому что приподнял голову и только спросил: «Что именно?» Спросил и сразу отвернулся к стенке. «Да эта барабанная дробь, – говорю я. – Ты разве не слышишь?» А он: «Ведь звуки совсем тихие…» – «Зато они под моей подушкой, – говорю я. – Стучат по моим ушам, мне так плохо!» Я хотела, чтобы он что-то предпринял! «Боже мой, – говорю я ему, – нужно же что-то сделать. Что это за гостиница, – говорю я, – что это за гостиница и что за персонал в Ней работает, если они допускают подобные вещи?»

Ханни отпивает глоток и зажигает новую сигарету. «Есть только две возможности», – говорит Детлеф… – Ханни машет в воздухе спичкой. «Две возможности, – сказал Детлеф. – Либо ты заставляешь себя этого не слышать, концентрируясь на чем-то другом, либо… – Разговаривая со мной, он даже не удосужился открыть глаза. – … Либо ты как бы пропускаешь это сквозь себя и примиряешься с этим». – «Есть еще третий вариант – ты встаешь и кладешь этому конец! – говорю я. – Звук такой громкий, что он щекочет мне подошвы». «Идиотка, – говорит он (позже он уверял меня, будто сказал не «идиотка», а „золотко"). – Идиотка, нас только на смех поднимут». Он вообще не видел здесь никакой проблемы. Хотел затащить меня обратно в постель. Я думала, что сойду с ума. Я представляла себе, как все эти звуки распространяются со скоростью света. Представляла их как свет погасших звезд. Звезд, которых уже давно не существует, но для нас они как бы только что появились, и какие-то люди считаются их первооткрывателями, дают им имена в честь своих жен и возлюбленных. А звезд-то нет, один пшик, от них не осталось ничего, кроме света. Ты хоть понимаешь, о чем я? – Она пристально смотрит на меня. И потом, медленно: – Я что-то потеряла нить…

– Звезды, грохот снизу, Детлеф… – напомнила я и расправила полотенце на сушилке.

– Иногда мне казалось, будто это сон. Я стояла у окна и плакала. Потом заткнула себе уши. Но шум никуда не делся. А когда в бубуканье наступила пауза, я вынула пальцы из ушей и, так сказать, перерыла всю постель. Марианхен, я думала, что свихнусь! – Ханни трясет головой. Я ставлю чистые рюмки на поднос. И прошу ее открыть дверь. Она тут же встает. Я несу поднос в гостиную, где уже постелила для нее на кушетке. Она ждет меня в кухне.

– Я же не могла переться туда одна, как какая-нибудь одинокая клуша. А кроме меня это, похоже, никому не мешало. – Она держит над столом пепельницу, пока я вытираю клеенку. – Прошлой ночью я еще думала, может, между Детлефом и мной опять все наладится, если только прекратится это бу-бубу-бумбумбум. Я хотела от него только правды, а потом, думала я, посмотрим. Я думала, что мы с ним неплохо проводим этот уик-энд во Франкфурте, что он хочет показать мне город. Ведь должно же у нас когда-то все наладиться… но я, естественно, принимала желаемое за действительное. – Ханни выцеживает последние капли вина в свою рюмку. – Я уж молчу о том, что там полно проституток и всяких парней, которые сидят на игле. Невообразимое зрелище. Они занимаются этим прямо у тебя на глазах – наркоманы, я имею в виду.

Она вновь и вновь безуспешно пытается ввинтить пробку в бутылку.

– Потом все это прошло, Марианхен, – говорит она, откладывает пробку в сторону и хватает меня за обе руки. – Я плакала, Марианхен, и тут внезапно в моем горле образовался призывный птичий клик. Я теперь владела этим кликом… Это как если бы я наконец вспомнила какую-то старую-престарую мелодию, – сказала она со значением. – И я издала этот клик, тихо, спокойно, и в то же мгновение почувствовала, почувствовала всем телом, как все во мне успокоилось, усталость перестала меня жечь и смягчилась, разошлась по сосудам волной легкого опьянения. Внезапно я оказалась в согласии с самой собой, в таком согласии, как никогда прежде. Я теперь владела этим кликом, который и описать-то нельзя, а можно только услышать. Как будто я выдержала некое испытание и за это была вознаграждена, понимаешь? Может, я только затем и приехала во Франкфурт, чтобы научиться этому.

Я отнимаю у нее мои ладони. Но Ханни так и остается сидеть с протянутыми ко мне руками.