Сказание о новых кисэн - Ли Су

«Застольный муж» кисэн

«Все, конец! — пронеслось в голове Ким сачжана. — Приехал! До самого последнего времени у меня не было такой слабой мужской силы. Уже давно мой „нефритовый стержень“[54] не вставал по утрам, но когда я заставлял его встать, то возле его корня начинала появляться жесткая и упругая сила. На душе сразу становилось тепло от мысли, что мужчина во мне пока еще не умер. Успокоившись, тихо глядя на восходящее солнце через окошко на восточной стороне, я попытался снова уснуть. Конечно, если взять возраст, я уже разменял шестой десяток, моя мужская сила была уже не такая, как раньше. Ужас! Какой стыд! Даже мадам О, которая пережила столько трудностей, сколько можно перенести, повернулась ко мне спиной и лежала, плотно закрыв глаза, не шевелясь.

Моя мужская гордость внушительно выделялась на фоне багрового восхода. Когда его лучи начали озарять все вокруг, величественный „нефритовый стержень“ был похож на неустрашимого генерала, который, подняв щит, готов бороться с войском врага, не зная, что его сила угасла. Когда я убрал одеяло, чувствуя упругую жесткость в пахе, то моя мужская гордость резко встала, устремившись в направлении неба. Она всегда вызывала у меня чувство гордости своим внушительным видом.

Но разве только это? Посмотрите еще на сапфир, крепко воткнутый в резко вставшую мужскую гордость. Хотя он был скрыт под кожей, даже в таком положении он испускал свой изумрудный свет. Даже цвет восточного моря, известного своим изумрудным цветом, не может быть более зеленым, чем он, а что касается элегантности, то он превосходил известный на весь мир корейский фарфор селадон. Благодаря этому сапфиру, среди тех женщин, которые стали „мокрыми“ от него, не было тех, кто, дрожа всем телом, не приставал бы ко мне, умоляя еще раз заняться любовью. Когда я представляю, что он начинает мягко сверкать внутри плоти, словно ореол вокруг головы бесстрашного спасителя Иисуса Христоса, родившегося от девы Марии, страдавшего от Понтия Пилата, распятого на кресте и в конце концов воскресшего спустя три дня после смерти, вознесшегося на небеса на сороковой день, то у меня само собой появлялась и растекалась в уголках губ гордая улыбка.

Я был так доволен! Ведь любой глупец, увидев мою мужскую гордость, мог понять, почему многие женщины украшали себя настоящими драгоценными камнями, а не искусственными! Как же мне не гордиться им, когда у меня нет проблем с ухудшением состояния здоровья, в отличие от тех, которые воткнули дешевые шарики. У меня теперь уже не было ощущения инородного тела, как в первые дни после операции, он стал частью моего тела. Конечно, сапфир являлся не только украшением, но и разящим мечом страсти во время обольщения женщин. Слегка касаясь женщин, словно теплый проходящий ветер, он растапливал их сердца. Иногда он являлся приятным для души „пистолетом“, умевшим пускать „пулю“, точно прицелившись в мишень, поймав точку прицела и время выстрела. На старости лет, когда тело станет немощным, вытащив его, можно будет его продать. Для меня он словно страховка на старость, поэтому как же я могу не поклоняться драгоценному камню, который имел столь много разнообразных применений?

Какая была польза бормотать про себя, вспоминая об славном прошлом, держа свалившуюся на бок мужскую гордость? Хотя нет, все же осталось приятное ощущение сапфира внутри мягкой плоти. Однако удовлетворение от его наличия длилось недолго, мои глаза и руки были сосредоточены лишь на моем „нефритовом стержне“. Я помнил то время, когда он мог резко вскочить, дрожа от нетерпения, стоило мадам О лишь начать петь, а сейчас, массируя его, словно яички мертвого сына, я тихо уговаривал его встать, глядя на нее. Но она встанет лишь тогда, когда солнце коснется ягодиц, так что мысль о занятии с ней любовью, казалось, остается несбыточной мечтой и напрасной иллюзией. Сегодня омерзительное утро, когда я, кажется, понимаю, почему есть мужчины, которые спят в одежде. Глядя на него, все время лежавшего, словно забывшего, как надо поднимать головку, я горестно решил, что теперь мне не остается ничего, как спать одетым, и что это в сто раз лучше, чем терпеть такое унижение. Когда я подумал, что, вероятно, сегодня закончились времена, когда можно было спать, ощущая голым телом жесткую ткань одеяла, раздалось мяуканье кошки.

Сначала я подумал, что это ветер. Потом я решил, что это тайфун, неторопливо прилетевший в конце лета, потому что был слышен сильный скрип от качания главных ворот. Однако когда снова донеслось мяуканье, мне стало ясно, что это был голос той кошки-воришки, о которой заботился водитель Пак. С самого начала, когда он привез за пазухой котенка, отнятого от груди кошки-матери, надо было предвидеть то, что произойдет. Котенок был маленький, размером с домашнюю мышку, но местами у него облезла шерсть, словно кто-то его покусал. Мне был неприятен не только водитель Пак, который кормил котенка молоком и вареным рисом, считая его красивым, но и Табакне, потому что она сразу приняла его и повела себя по-детски.

— Что это такое? — сказала она, улыбаясь, неожиданно теплым голосом. — Как давно у нас не было столь мило ползающего существа! Я даже не помню, когда это было.

Когда она, поглаживая кошку, хвалила водителя Пака, он скромно улыбался. Хотя у него была мягкая, словно шелк, душа, его лицо в этот момент было похоже на жесткую подушку „Если подумать, — пронеслось в голове, — то у него есть трудовые навыки и способности не хуже, чем у других. Однако я не могу понять, почему он, занимаясь всеми домашними делами, был привязан к Буёнгаку, словно раб. Я хорошо знал, что такие типы, как он, страшные. У таких людей, как он, темные души. Неизвестно, возможно, у него было тайное намерение нанести мне удар. Даже если мне придется умереть, я не могу допустить, чтобы его ложка первой воткнулась в „рис“, сваренный мной с таким трудом. Если бы это была просто закуска, то еще можно допустить, но ведь этот „рис“ — это не та „еда“, которое можно съесть, разделив пополам. Как бы то ни было, надо его остерегаться“.

— Кыт Сун… — раздался чей-то громкий нетерпеливый мужской голос, но это был не голос водителя Пака, хозяина кошки.

— Кыт Сун! — снова раздался тот же голос, в котором сквозили требование, мольба, обида и угроза. — Пожалуйста…

Что касается имени Кыт Сун, то не было ли оно настоящим именем кисэн-танцовщицы мисс Мин, которая вчера ночью впервые стала носить волосы валиком? Кто же это тогда? И тут до меня, как гром среди ясного неба, дошло, что это ее любовник, стоя у главных ворот, плакал, как козел. Какой же он был все-таки дурак! Разве, придя сюда, поможешь слезами, когда уже все кончено? Она сейчас сладко уснула в объятиях того „змееголова“ и, вероятно, счастлива. Дурак, тебе будет легче поймать бумажного змея с зажженным хвостом, улетевшего в небо, чем вернуть обратно ее любовь. И без того видно, что в голосе, которым он звал свою любимую, скрывалось чувство обиды и злости, готовое вырваться, но даже если бы она вышла к нему, то вряд ли ему стало бы легче от этого. Из-за шума у главных ворот мой утренний сон умчался прочь. Я посмотрел на мадам О, которая по-прежнему, отвернувшись, лежала рядом, но было ясно, что не собирается встать и прижать меня к груди. Мой свалившийся на бок „нефритовый стержень“ выглядел как двоюродный брат ската, сгнившего под палящим летним солнцем.

Когда я одевался, на меня снова навалилась тоска, словно вздымающаяся волна в море. Сначала она поднялась, а потом неудержимо хлынула с такой огромной силой, полностью накрыв меня, что я не мог даже шевельнуть руками. Это было совершенно незнакомое и страшное чувство. Мне стало очевидно, что я постарел, но мастер есть мастер, даже если стар. Я застегнул в брюках замок-молнию, втянул живот, чтобы собрать оставшиеся силы, которых уже не было, и… о, черт, кажется, слезы собрались хлынуть из глаз. Какой все-таки позор!

„К бежевым брюкам из хлопчатобумажной ткани подойдет черная рубашка, — подумал я. — Это хорошее сочетание цветов“. Стоя перед зеркалом, я взъерошил руками волосы на лбу. „Красавец, да и только, — мелькнуло в голове, — этот парень в зеркале!“ Я слегка повернулся, и в глаза бросились чуть свисающие ягодицы. Джинсы, которые кажутся жесткими для пожилых людей, на самом же деле хороши тем, что скрывают недостатки телосложения и, благодаря толстой ткани, делают тело упругим. В отличие от них тонкие брюки из хлопчатобумажной ткани выдают телесные изъяны. Конечно, постоянный контроль над животом остановил его выпирание, но мне не удалось предотвратить провисание ягодиц. Видно, что такие брюки, даже если носить их очень аккуратно, можно носить не более двух-трех лет. То, что даже когда я шел умываться, я выбирал такую одежду, чтобы сочетались цвета, и оглядывал себя со всех сторон в зеркале, словно девушка, идущая на свидание, вызывало у меня чувство раздражения и заставляло тяжко вздыхать. „Но разве ты не мастер в этой сфере? — пронеслось в голове. — Мастер в любом месте, в любой ситуации должен выглядеть стильно“. Для меня, например, идти умываться в брюках от ночной пижамы или в тренировочных брюках, с пузырями на коленях, или таская, с шарканьем, по полу тапочки, — поведение, нарушавшее правило поведения альфонса. Если даже слегка расслабишься, непременно будешь безжалостно выброшен из этой сферы — вот главное правило. Так что увольнение грозит не только наемным работникам с „белыми воротниками“, но и нам. По мере того как провисают ягодицы и слабеет мужская сила, приходится больше обращать внимание на внешность. Войдя в этот возраст, я с болью в сердце понимаю, почему у женщин в возрасте макияж с каждым днем становится ярче».