Клерамбо - Ромен Роллан

– Эй, могильщик, больно торопишься! – проговорил товарищ.

– Уж лучше бы пришел конец, ведь они все этого хотят, – сказал Максим.

– Чтобы доставить удовольствие бошам, ты хочешь подарить свою шкуру? Какой ты добрый!

– Не одни только боши. Они все прикладывают руку к могиле.

– Кто?

– Все. Сидящие там, откуда я приехал, парижане, друзья, живые, словом – люди с другого берега. Мы, мы – уже мертвые.

Последовало молчание. В небе с воем пронесся снаряд. Товарищ глубоко затянулся.

– Значит там у тебя не вышло, мой мальчик? Я так и думал.

– Почему?

– Когда один страдает, а другой нет, людям не о чем говорить между собой.

– Они ведь тоже страдают.

– Ну, это совсем не то. Хоть и хитер ты, а никогда не объяснишь, что такое зубная боль, человеку, у которого ее не было. Поди-ка, растолкуй тем, что лежат в кроватях, какие вещи здесь делаются! Для меня это не новость. Незачем было и на войну ходить! Я видел это всю свою жизнь. Ты думаешь, когда я мучился на земле и у меня пСтом выходил весь жир моих костей, других это беспокоило? Совсем не потому, что они дурные. Ни дурные, ни хорошие. Почти такие же, как и все. Не могут взять в толк. Чтобы понять, нужно взять. Взять работу, взять труд. А не то – поверь мне, паренек, – остается только покориться. Не пробуй объяснять. Мир таков, каков он есть; ничего в нем не изменишь.

– Это было бы слишком ужасно. Не стоило бы больше жить.

– Почему же, чорт возьми? Я все это перенос. Ты не хуже меня. Ты образованнее, тебе легче понять. Перенести – это многому научает. Все поймешь на опыте. И потом переносить сообща, это нельзя сказать, чтоб было приятно, но и нельзя сказать, чтоб было мучительно. Быть одному – вот это тяжелей всего. Ты не один, мой мальчик.

Максим посмотрел ему в лицо и сказал:

– Там я был один. Здесь – нет…

…………………………………………………………………………………………….

Но лежавший на кровати человек с закрытыми глазами не сказал ни слова о том, что ожило в его памяти. Спокойно раскрыв глаза, он снова встретил исполненный тоски взгляд отца, умолявший его рассказать.

Тогда с неуклюжим и участливым добродушием раненый попытался объяснить, что грустное состояние юноши происходило вероятно от разлуки с родными, но товарищи его ободрили. Там понимали его огорчение. Правда, что касается до него лично, то он, калека, никогда не знал отца; но будучи ребенком, воображал себе, какое это должно быть счастье.

– И вот, я позволил себе… я с ним заговорил, сударь, как если бы я был вами… Мальчик успокоился. Он сказал, что все же и этой паскуднице войне люди обязаны одной хорошей вещью: она показала, что на свете есть много бедных людей, не знавших друг друга, которые вылеплены из одного и того же теста. На плакатах и в проповедях, правда, часто говорится, что мы братья, только никто тому не верит! Чтоб узнать это, надо хорошенько потрудиться вместе… Тогда он меня поцеловал.

Клерамбо встал и, нагнувшись над забинтованным лицом, поцеловал раненого в жесткую щеку.

– Скажите, что я могу сделать для вас? – спросил он.

– Вы очень добры, сударь. Но что теперь для меня сделаешь? Я человек почти что конченный. Безногий, со сломанной рукой, ни одного местечка на теле здорового… куда я теперь гожусь? К тому же, неизвестно еще, выпутаюсь ли я. Еще бабушка на-двое гадала. Если отправлюсь на тот свет, добрый путь! Если останусь, придется только подождать. В поездах недостатка не будет.

Клерамбо удивлялся его терпению. Раненый все повторял свою присказку:

– Я привыкший. В терпении нет заслуги, когда иначе не можешь! И потом, нам это известно! Немного больше, немного меньше… Ведь всю жизнь как на войне.

Клерамбо тут только заметил, что в порыве эгоизма он еще ничего не спросил у раненого о его жизни; он даже не знал его имени.

– Мое имя? О, оно мне очень к лицу! Куртуа Эме, вот как я называюсь… Эме – это крестное имя. К такому неудачнику, как я, оно пристало как перчатка… И в довершение всего – Куртуа. Хорош гусь, нечего сказать!.. Я не знал родных. Я ребенок из приюта. Поставщик приюта, арендатор из Шампани, взялся за мою дрессировку. Добряк понимал толк в деле!.. Я был ладно обработан. По крайней мере, рано узнал, что меня ожидает в жизни. Словом, наследство получил богатое.

Затем он рассказал в нескольких коротких, сухих фразах, бесстрастным тоном, ряд неудач, из которых слагалась его жизнь: женитьба на такой же, как и он, девушке без гроша за душой, "голод взял в жены нужду", болезни, смерти, борьба с природой, – это бы еще полгоря, если бы сюда ничего не прибавлял человек… Homo homini… homo*… Вся общественная несправедливость, тяготеющая над низшими классами.

* Человек человеку… человек (перефразировка латинской пословицы: человек человеку волк). (Прим. перев.)

Слушая его, Клерамбо не мог скрыть своего возмущения. Эме Куртуа ни капельки не волновался. Так уж заведено, так заведено. Всегда было так. Одни созданы, чтоб терпеть. Другие – нет. Нет гор без долин. Война ему казалась нелепостью. Но он пальцем бы не шевельнул, чтобы помешать ей. Во всей его повадке была фаталистическая пассивность парода, который на галльской почве прикрывается иронической беззаботностью, окопным: "Не надо портить себе кровь!" – И был в ней также дурной стыд французов, которые пуще всего на свете боятся смешного и двадцать раз предпочтут пойти на смерть ради нелепости, вполне очевидной для них самих, лишь бы только не подвергнуться насмешке за какой-нибудь необычный разумный поступок. Противиться войне все равно, что противиться грому! Когда идет град, остается только постараться, если возможно, прикрыть парники, а потом осмотреть побитый урожай. Потом начать все снова, до ближайшего града, до ближайшей войны, до конца времени. "Не надо портить себе кровь!"… Ему и в голову не приходило, что человек может изменить человека.

Клерамбо глухо раздражался этой иронической и тупой покорностью, от которой по справедливости должны прийти в восторг привилегированные классы: