Клерамбо - Ромен Роллан

– "Подождать, пока утомятся аппетит эксплоататоров и глупость эксплоатируемых? Как они не понимают, что проницательная мысль лучших, отрекаясь в пользу слепой мысли невежд, идет вразрез с планами природы, которым они будто бы следуют, а также вразрез с историческими предначертаниями, перед которыми они почитают за честь распластаться? Разве заглушать часть своих мыслей, притом самые высокие, значит уважать намерения природы? Эта концепция, выкидывающая из жизни самые смелые ее силы, чтобы подчинить ее страстям толпы, привела бы к уничтожению авангарда и оставлению ядра без командования… Лодка накреняется; зачем же вы мешаете мне перейти на другую сторону, с целью выпрямить? Неужели все мы должны собраться на накренившейся стране? Передовые идеи являются желательным для природы противовесом тяжелому упорствующему прошлому. Без них лодка идет ко дну. – Что же касается приема, какой им будет оказан, то это вопрос второстепенный. Глашатай передовых идей может ожидать, что его побьют камнями. Но исповедывать их и не высказывать – бесчестно. Все равно, как если бы солдату была поручена опасная задача во время битвы. Разве он волен уклониться от нее?.."

Тогда, видя, что убеждения не действуют на Клерамбо, собеседники срывали личину и яростно обвиняли его в смешной и преступной гордости. Они его спрашивали, уж не считает ли он себя умнее всех, противопоставляя свое суждение суждению всей нации. Чем мог он обосновать свою чудовищную уверенность? Долг требует смирения и велит скромно держаться своего места в обществе. Долг требует преклонения перед всем, что сказало общество, а также – верим мы им или не верим – исполнять его приказания. Горе восставшему против души своего народа! Быть правым вопреки ей значит быть неправым. А неправота есть преступление в час действия. Республика хочет повиновения от своих сынов.

– Республика или Смерть! – иронически замечал Клерамбо.– Прекрасная страна свободы! Да, свободы, потому что в ней всегда были и всегда будут души, подобные моей, отказывающиеся надевать ярмо, которого не признает их совесть. Но что за нация тиранов! Увы, мы ничего не выиграли от взятия Бастилии! До Революции гражданин подвергался пожизненному заключению, если позволял себе думать иначе, чем государь, – костру, если он думал иначе, чем Церковь. Теперь же надо думать, как сорок миллионов человек, надо следовать за всеми их сумасшедшими противоречиями, вопить сегодня: "Долой Англию!" – завтра: "Долой Германию!" – послезавтра: "Долой Италию!"… чтобы снова, через неделю, восторженно приветствовать человека или идею, которые на другой день будут смешаны с грязью; а кто отказывается, рискует подвергнуться бесчестью или получить револьверную пулю! Презренное рабство! постыднейшее из всех!.. И по какому праву сто человек, тысяча человек, миллион или сорок миллионов требуют, чтобы я отрекся от своей души? Каждый из них, как и я, имеет только одну душу. Сорок миллионов душ очень часто составляют вместе только одну душу, которая сорок миллионов раз отрекалась от себя… – Я думаю то, что я думаю. Думайте и вы то, что вы думаете! Живая истина может родиться только из равновесия противоположных мыслей. Чтобы граждане уважали государство, государство должно уважать граждан. Каждый из них имеет душу. Это его право. И его первая обязанность не изменять ей… Я не строю иллюзий, я не приписываю своему сознанию преувеличенного значения в хищной вселенной. Но как бы ни были малы мы сами и наши дела, все же нужно действовать и быть. Каждый может ошибаться. Но ошибаемся ли мы или не ошибаемся, мы должны быть искренними. Искреннее заблуждение не есть ложь, оно этап на пути к истине, Ложь – бояться его и стараться его подавлять. Хотя бы вы были тысячу раз правы против какого-нибудь искреннего заблуждения, все же, прибегая для его подавления к силе, вы совершаете гнуснейшее преступление против разума. Если разум – гонитель, а заблуждение подвергается гонению, я – за заблуждение. Ведь заблуждение есть такое же право, как и истина… Истина… Истина… Истина есть вечное искание истины. Уважайте усилия тех, кто неутомимо ее преследует. Оскорблять человека, сурово проложившего себе тропу, подвергать гонению того, кто хочет – и может быть будет не в силах – найти более человечные пути для человеческого прогресса, значит делать из него мученика. Вы говорите, ваша дорога наилучшая, единственно приемлемая? Так идите по ней и позвольте мне держаться своей! Я не принуждаю вас вступить на нее. Что же вас так раздражает? Вы боитесь, что я прав?

Клерамбо решил еще раз повидать Перротена. Несмотря на грустное чувство жалости, оставленное в нем последним свиданием, он теперь лучше понимал ироническое и осторожное отношение к миру старого ученого. Если у него не осталось теперь большого уважения к характеру Перротена, то он полностью сохранил восхищение тонким умом старика; он попрежнему видел в нем вожатого, способного пролить свет на его сомнения.

Нельзя сказать, чтобы Перротен был в восторге от нового посещения Клерамбо. Он был слишком чуток, чтобы не сохранить неприятного воспоминания о том, как ему в тот раз не только пришлось сподличать (это бы еще пустяки! он к этому привык…), но и молчаливо признаться в этом перед взором неподкупного свидетеля. Он предвидел спор; а он питал отвращение к спорам с убежденными людьми. (Нет никакого удовольствия! Они все принимают всерьез!..) – Но Перротен был очень учтив, а кроме того довольно добр и неспособен отказать, когда его брали приступом. Сначала он попытался увернуться от серьезных вопросов; потом, увидя, что Клерамбо действительно в нем нуждается и он может быть убережет его от какого-нибудь неосторожного шага, со вздохом согласился пожертвовать ему своим утром.

Клерамбо изложил ему результат своих попыток. Он признал, что теперешнее общество придерживается убеждений, отличных от тех, которые исповедует он сам. Было время, когда и он служил этим убеждениям и разделял их; еще и сегодня он настолько беспристрастен, что готов признать за ними некоторое величие, некоторую красоту. Но его последние испытания показали ему также, сколько в них есть нелепого и ужасного; он отрешился от них и принужден был избрать другой идеал, который фатально приводит его к столкновению с первым. Клерамбо обрисовал этот идеал немногими и страстными штрихами и попросил Перротена сказать ему, находит ли он этот идеал истинным или ложным. Но сказать ясно, откровенно, отбросив прочь всякую вежливость, всякую деликатность. И Перротен, пораженный неподдельным трагизмом Клерамбо, совершенно переменил тон, стал ему вторить.

– Неужели же я неправ? – с тоской спрашивал Клерамбо. – Я прекрасно вижу свое одиночество;