Клерамбо - Ромен Роллан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* "Да упокоится в мире", – из католических погребальных песнопений. (Прим. перев.)
У Александра Миньона нашлось бы мужество встретить лицом к лицу кровавые пасти, если бы он чувствовал возле себя свою маленькую коммуну. Но выступить одному было выше его сил. Не высказывая сначала своего мнения, он отошел в сторону. Он страдал. Прошел почти через те же муки, что и Клерамбо. Но кончились они у него иначе. Он был менее импульсивен и более рассудочен. Чтобы заглушить последние сомнения, он покрыл их густым слоем логических рассуждений. С помощью своих коллег он старательно доказал, при помощи a+b, что война – долг последовательного пацифизма. Его Лиге было очень легко разоблачить преступные действия неприятеля; но она не задерживалась на таких же действиях в собственном лагере. Александр Миньон прозревал временами всеобщую несправедливость. Ужасный призрак… Он закрыл ставни.
По мере того как он закутывался в военную логику, ему становилось все труднее выпутаться. Тогда он обозлился, как ребенок, который необдуманным и неловким нервным движением оторвал крыло насекомому. Теперь насекомое обречено. Ребенку стыдно, он страдает и сердится, и вымещает свой гнев на несчастном существе, разрывая его на куски.
Можно себе представить, с каким удовольствием он выслушал покаянные речи Клерамбо, его mea culpa! Эффект был поразительный. Миньон, уже и без того расстроенный, возмутился Клерамбо. Обвиняя себя, Клерамбо как будто обвинял его. Он сделался врагом. Впоследствии никто больше Миньона не был взбешон этим живым укором совести.
Клерамбо встретил бы больше понимания у некоторых политиков. Эти знали столько же, как он, и даже гораздо больше; но спали попрежнему спокойно. С первым испорченным зубом они усваивали привычку к combinazioni, к мелким интрижкам мысли; им ничего не стоило обольстить себя иллюзией служения своей партии, ценой какого-нибудь компромисса: одним больше, одним меньше!.. Итти прямо, думать прямо было единственной невозможной вещью для этих дряблых, всегда вилявших существ, которые подвигались вперед по змеевидной линии, поминутно пятясь назад, которые, чтобы вернее обеспечить успех своему знамени, волочили его в грязи, и которые готовы были хоть на брюхе вползти на Капитолий.
Словом, там и сям таилось несколько прозорливых умов. Их приходилось не столько видеть, сколько угадывать, ибо эти меланхолические светляки заботливо потушили свой фонарь, точно боясь, как бы наружу не просочилась ни одна полоска света. Конечно, они совершенно не верили в войну, но не были и предубеждены против войны. Фаталисты. Пессимисты.
129
Клерамбо констатировал, что, при отсутствии личной энергии, самые высокие достоинства ума и сердца ведут лишь к увеличению общественного рабства. Стоицизм, подчиняющийся законам вселенной, препятствует борьбе с жестокими общественными законами. Вместо того чтобы сказать судьбе:
– Нет!.. Ты не пройдешь… –
(Попробовала бы она сунуться!)… стоик вежливо отходит в сторону и говорит:
– Пожалуйста, войдите!
Просвещенный героизм, вкус к сверхчеловеческому, к нечеловеческому, убеждает душу жертвами; и чем более они нелепы, тем более возвышенны. – Нынешние христиане, более щедрые, чем их Учитель, все отдают кесарю; довольно, чтобы какое-нибудь дело потребовало от них принести себя в жертву, и оно им кажется святым; они благоговейно приносят на позорище войны пламя своей веры и обрекают свои тела костру. – Ироническая и пассивная покорность народов с важностью принимает жертвы… "Стоит ли волноваться…" И целые века, века страданий протекли по этому камню. Но камень от времени изнашивается и превращается в грязь.
Клерамбо попробовал заговорить с одним, с другим… Повсюду он натолкнулся на тот же механизм скрытого, полубессознательного сопротивления. Его собеседники были закованы в броню желания не слушать или, вернее, изумительного нежелания слушать. Ум их был непроницаем для противных доводов, как утка на воде. Для ограждения своего спокойствия люди по большей части одарены драгоценной способностью: они могут по произволу слепнуть и глохнуть, когда им неудобно видеть и слышать: или, по оплошности схватив мимоходом стесняющий их предмет, они его роняют и мгновенно о нем забывают. Какое множество граждан различных стран знали правду об ответственности за войну, о злосчастной роли своих политических деятелей, однако, обманывая себя, притворялись ничего не знающими и успевали в этом!
Если каждый со всех ног убегал от себя, то можно себе представить, как стремительно все убегали от людей, подобных Клерамбо, которые хотели помочь им изловить себя! Чтобы увернуться, умные, серьезные, уважаемые люди не краснея пускались на хитрости, применяемые женщиной или желающим оправдаться ребенком. Страшась неприятного спора, они придирались к первому неудачному слову Клерамбо, выхватывали его из контекста, в случае надобности искажали, горячились, повышали голос, выкатывали глаза, принимали возмущенный вид и кончали самым искрошим возмущением; упорно оставались при своем мнении, даже когда была доказана его несостоятельность; вынужденные уступить, уходили, хлопая дверьми, со словами: "Нет уж, довольно!" – а через два дня или через десять дней, как ни в чем не бывало, снова оперировали разбитым доводом.
Иные, более коварные, провоцировали неосторожные шаги, которыми затем пользовались, простодушно подзадоривали Клерамбо сказать больше, чем он хотел, и вдруг разражались. Самые благожелательные обвиняли его в недостатке здравого смысла. ("Здравого" означало: "такого, как у меня!")
Были также и краснобаи, не боявшиеся словесного поединка; те соглашались завязать беседу, льстя себя надеждой вернуть заблудшего в отчий дом. Они не оспаривали существа мысли, возражали только против ее своевременности; взывали к добрым чувствам Клерамбо:
– "Разумеется, разумеется, по существу вы правы; по существу я думаю так же, как и вы, я думаю почти так же, как и вы; я вас понимаю, дорогой друг… Но будьте осторожны, дорогой друг, избегайте смущать умы бойцов! Говорить всю правду не годится, по крайней мере сейчас. Ваша правда будет прекрасной… через пятьдесят лет. Не
