Гости с Уазы - Геннадий Гор

30 Он был похож на утопающего - мой приятель Юлиан-Матвей Кумби. Он тонул в море мелких фактов, которые хранила его память. Я дал себе слово - снять с него непосильный груз. И начал с того, что перестал спрашивать его о прошлом. Я делал вид, что этого прошлого вовсе не было. Он обижался. Огорченный, он говорил мне: - В прошлом году в этот же день, это был понедельник, я... И он начал перечислять минуту за минутой все события прожитого им дня, перечислять все, что он съел, и всех, кого он видел. Я слушал молча, терпеливо, не перебивая его. Затем я обратился к нему с просьбой: не может ли он припомнить еще один факт, о котором он почему-то не упомянул?.. - Какой факт? Я перечислил все. - Все? Нет, дорогой мой, не все. - О чем же я не сказал? - Вы забыли упомянуть о девушке, о той самой художнице, которая в этот день сидела на раскладном стульчике напротив вашего дома в саду и писала пейзаж. Вы еще тогда заглянули ей через плечо, чтобы узнать, что она пишет. Старичок недоуменно глядел на меня: - Девушка? А как она выглядела? - Как раз об этом я и хотел спросить вас. У вас необъятная память, a не у меня. Нет, он не мог припомнить этой девушки. Он снова начинал развертывать утраченное бытие, восстанавливать факт за фактом день, канувший в вечность, но девушку он не мог припомнить. Я недоверчиво улыбался и качал головой: - Нет, Юлиан-Матвей, я не могу поверить, что вы ее забыли. Не каждый же день девушки сидят возле нашего дома и пишут пейзажи. Он ничего не мог сказать об этой девушке. Ровно ничего, не помогла даже белая чистая страница книги. Факт исчез, затерялся в бездонном пространстве прошлого. Тогда я начал "восстанавливать" эту девушку черта за чертой. Я описал ее наружность, глаза, рот, напряженное и ищущее выражение лица художницы, пишущей пейзаж. Я описал и ее картину: длинные коричневые стволы кленов и сосен и изумрудно-зеленую траву. Кумби смотрел на меня, словно я похитил у него его редкий и странный дар, его способность носить с собой все свое прошлое. Только через неделю я признался ему, что никакой художницы не было, что девушка и ее пейзаж были созданием не моей памяти, а воображения. Кумби, способный помнить все дни своей жизни, не способен был ничего вообразить. Я старался разбудить в нем эту дремавшую способность. Я ни о чем не говорил с ним, а только об этой, никогда не существовавшей девушке. Мы вместе с Кумби придумали ей имя. Ее звали Ариадна. Это имя к ней подходило. Только оно одно и никакое другое. Кумби стал помогать мне создавать ее жизнь. Это давалось ему нелегко. Но, придумав имя "Ариадна", мы должны были наполнить это имя жизнью. В те дни мы виделись с Кумби часто. Он заходил ко мне утром рано-рано, когда в саду пели птицы. Я спрашивал его: - А что делает сейчас Ариадна? - Тс! - грозил мне пальцем Кумби, словно Ариадна была где-то рядом. - Она спит. Часа через два я снова спрашивал его: - А сейчас? Что она делает сейчас? - Сейчас она рисует... На чистом белом листе бумаги возникает рот, глаза... - Кумби улыбнулся, словно это он сам заполнял чистый белый лист жизнью. - Глаза смотрят. А рот смеется. С тех пор как он научился мечтать, он стал другим. Он уже не нес тяжелый груз. Его походка стала легкой. Он помолодел. Он обрел настоящее и будущее.

31 Почти полгода ушло у меня, чтобы научить Кумби тому искусству, которым обладают все люди, - искусству забывать. Теперь он уже не представлял никакого интереса для науки, но зато (что, по-моему, а тысячу раз важнее) он представлял интерес для самого себя и для всех людей, его знавших. Теперь он не был вечным хранителем своего багажа, вечным пассажиром, ехавшим неизвестно куда. Он обрел себя, и обрел время, и обрел нас, всех людей Солнечной системы, обрел мир. Может быть, потому что я выручил его из беды, помог ему стать человеком, я любил его больше своего отца, больше всех людей на Земле. Я любил в нем человека, созданного мной, человека, в которого я вложил все лучшее, что было во мне. Все были рады, что Кумби стал обычным человеком. Все интересовались и спрашивали меня, как мне удалось снять с него непосильное бремя, тяжелый груз. Я улыбался и не знал, что им ответить. Ведь, в сущности, это произошло не сразу... Но в тот день, когда он овладел искусством забывать, я чувствовал себя самым счастливым человеком Солнечной системы. Может, это произошло потому, что все и всегда смотрели на него только как на феномен, только как на чудо, как на загадку и как на объект для изучения, а я смотрел на него только как на человека и друга. Запоминая все, ничего не забывая, он утратил свое "я", его личность тонула в безмерном море мелких фактов, которые он хранил в своей памяти. Все его силы уходили на запоминание. И я не мог не протянуть ему руку помощи. И вот впервые за долгую жизнь он обрел себя. В эти же дни случилось необыкновенное событие, о котором я хочу рассказать в следующей главе.

32 Гости стали видимыми. Это случилось вдруг, внезапно. Они явились ко мне. Впрочем, слово "явились" следовало бы взять в кавычки. Их появление было необычным. С чем его сравнить? Не знаю. Ни в моем личном опыте, ни в опыте всех человеческих поколений, живших до меня, не было ничего такого, с чем можно было бы сравнить это удивительное появление. Я сидел за столом и завтракал. Завтрак длился недолго, хотя я никуда не спешил: фрукты, яичница, ягодный сок... Робот, абстрактное и исполнительное существо, убрал со стола посуду. Я встал и тут-то и почувствовал присутствие посторонних, словно шестое чувство подсказало мне, что в комнате кто-то есть. Я оглянулся и увидел их. Их было пятеро. Они приветливо улыбались. Я не сразу обратил внимание на то, что комната изменилась, стала шире и одна из стен как бы исчезла. Вместо стены зияла бесконечность. Мне стало страшно, и я старался не смотреть в ту сторону, где вместо стены был провал, вакуум, "ничто". Их было пятеро. И все это напоминало сцену старинного театра, заснятую на пленку и виденную мною в фильмотеке. Они" эти пятеро, выглядели слишком красочно и ярко, словно сошли с картины художника Делакруа, жившего в первой половине девятнадцатого века. И в ту же минуту я услышал странные и причудливые звуки неземного наречия, очень похожие на те, что я слышал однажды, зайдя в зал, где фонетические машины воспроизводили гипотетический язык далекой и загадочной планеты. "Каждый народ обведен кругом своего языка", - вспомнил я слова Вильгельма Гумбольдта. Звуки... Неведомые и прекрасные, полные гармонии. Сильное чувство охватило меня, я стоял и слушал. И гармония этих звуков, музыка этого необыкновенного языка вовлекли меня в свой круг. - Кто вы? - наконец спросил я, хотя и догадывался, кто это. И один из них ответил тихим и мелодичным голосом на русском языке: - Жители планеты Уаза. - Но как вы преодолели расстояние? От космолета Виталия Далуа до Земли далеко. - Преодолели пространство не мы, а наши изображения. - Но почему я вижу вас не на экране приближателя? Вы свободно разгуливаете по комнате... я не понимаю, как это стало возможным, если вы находитесь в космолете "Баргузин" далеко за пределами Солнечной системы? - Таким приближателем мы пользовались несколько тысячелетий тому назад. Но за это время техника ушла далеко вперед. Впрочем, ваши специалисты уже ознакомились с новым для вас принципом преодоления времени и пространства, скоро и у вас исчезнут все экраны. Уазец продолжал: - Нам не понадобился экран, чтобы навестить вас. По правде говоря, он бы стеснял нас. Нет, мы не любим тесноту, мы влюблены в простор... Кроме того, не забудьте, что и ваше изображение находится сейчас в той точке Вселенной, где пребывает космолет "Баргузин", наша временная и гостеприимная база. Иначе говорили бы мы одни, не имея возможности слушать вас. Но сейчас мы рядом, вместе, не правда ли? Наше изображение у вас, а ваше - у нас... К сожалению, нам пора. - Постойте, - невольно вырвалось у меня. - Погодите! Ведь я не успел с вами поговорить. - И мы не успели. Но мы вынуждены спешить. Нам надо побывать у вашего уважаемого отца, у Вербовой, у Сироткина, у многих сотрудников вашего института. Земной шар не так уж мал. И, кроме него, есть Марс, Венера и множество космических станций. А мы не можем быть одновременно везде, где нас ждут. До свидания, Микеланджело! На месте только что зиявшего провала снова была стена, обыденная, привычная стена с книжной полкой. Как ни странно, я вовсе не был рад тому, что стена вернулась на свое место. Я дотронулся до нее, словно не веря, что она здесь. Да, здесь. Но сейчас я отдал бы полжизни, чтобы вместо нее зиял провал и в моей комнате пребывали уазские гости. Каждое мгновение их пребывания у меня было ни с чем не сравнимым. В мое сознание как музыка вливалось необыкновенное бытие другой, незнакомой планеты, звуки их языка, яркие, играющие всеми оттенками цвета их одежды и их лица... Необычайное обаяние светилось в их глазах, словно излучавших на меня безмерный опыт древней цивилизации и доброту, интерес, участие. По выражению этих глаз было видно, что уазцы знали меня и, возможно, уже успели полюбить, хотя пробыли в моей комнате всего несколько минут. И я их полюбил тоже. Именно теперь, когда знал не только их мысли, но видел их лица и слышал звуки их неземного языка.