Боснийский палач - Ранко Рисоевич

— Моя жизнь зависит от этих дураков, — однажды сказал он. До сих пор не знаю, кого именно он имел в виду.

Многочисленные нити повествования сплетаются здесь в прочный узел. Невозможно развязать его.

Чтобы описать покушение на австрийского престолонаследника, эрцгерцога Франца, или, как здесь говорят, Франю Фердинанда, пришлось бы воспользоваться сотней рук и сотней перьев — их старинный скрип увел бы нас в пыльные архивы, в библиотечные подсобки, где все чаще и чаще остаются в одиночестве книги с текстами о том времени. Но в любом случае вечно не будет чего-нибудь хватать, как и в данном случае, когда читатель спрашивает, как Зайфрид воспринял покушение. Пожалуйста, вот вам настолько достоверное описание, насколько достоверен сам палач.

Столько смертей до и после, есть ли между ними какая-то связь? После того дня все перевернулось с ног на голову. Но только ему тяжело говорить о том, что не касается лично его. Потому что он дал подписку, которую свято блюдет, как свою веру.

Зайфрид встал раньше обычного, только светало, с Быстрика было видно, что в Сараево еще царит ночь. Разбудило его пение соловья. Откуда он появился на заре в его дворике, который даже дети стороной обходят! Он слушал его, распахнув окно. Заливался он долго, замечательно. Совсем как девушка голосом темным, как летняя прохлада, запевает: «Бюльбюль поет мне, роза расцветает…». Так утром пел соловей, призывая другого соловья, Зайфрид не знал, кто из них самец, а кто самка. Кто зовет, а кто откликается? В нем, совсем как на цитре, затрепетали струны: цин-цин-цин-ца-ца. Идеальный музыкант этот соловей! Куда бы ни приезжал Зайфрид, всюду он расспрашивал о местных птицах, как они поют и когда, и можно ли их где-нибудь послушать.

Соловьиную песню сменил стук деревянных сандалий по булыжнику соседнего двора. И этот звук пробудил в Зайфриде дремлющего мальчишку, что мысленно рисует звуками картину, на которой босоногая девушка идет за водой к источнику, струящемуся из-под акации. Но картинка угасает так же внезапно, как и появляется. Не так, как в те времена, когда прогнать эту картинку могла только живая женщина, и никак иначе.

Он оделся в праздничное, не как на экзекуцию, но похоже, у него не так много одежды и вся она одного типа, черный костюм, что же еще. Не может он в обычный день надевать парадный костюм, который служит ему униформой. Что люди подумают, надень он его в такой день, еще решат, не дай Боже, что он вешать кого-нибудь отправился, Было тихо. Угадали, или так задумано было, чтобы воскресенье было днем официального визита в Сараево, хотя престолонаследник, говорили, уже появлялся в городе, поскольку пресветлая София хотела что-то купить. Восточный ковер, говорят, хотя он в этом уверен не был, может, ей этот ковер подарили. Если только это точно она была, а не другая женщина.

Такой прекрасный, спокойный и торжественный день — просто дар Божий. Все ему казалось торжественным, как воскресная месса. Увидел ли, почувствовал ли он что-то особенное? Не может ничего такого припомнить, кроме царящей в городе полной тишины. Ему казалось, что никто не радуется, и даже флаги висят вяло, нет ветерка с Требевича, чтобы расшевелить их.

Он вертел головой, будто потерял что-то, и теперь разыскивает. И все еще непонятно ему, почему так мало народа, где все эти чиновники, армия, преданные престолонаследнику граждане? Что происходит, никак он не может понять. Не так представлял он себе торжественную встречу высокого гостя.

Тяжело ему вспомнить все, пытается, пробует, но кажется ему, что больше он ничего не заметил. А что еще? Не его это дело, не следит он за деталями, не смог бы он быть конфидентом.

Однако он знал людей, которые были рядом с престолонаследником, его шофера Шойку по прозвищу Птица. Они вместе служили срочную. Искусный, хладнокровный, лучше водителя и не придумать. На него можно положиться.

Он стоял у лавки Шиллера, на углу. Народ в конце концов собрался, люди приходили и уходили, как на променаде, а не на торжественной встрече. Пронеслась весть о том, что кто-то где-то стрелял, но престолонаследник не пострадал. Вроде бы и бомба его не достала. Что же дальше будет? Никто не знал.

— Теперь мы его не увидим, — разочарованно произнес кто-то.

— Что за народ! — вздохнул кто-то. Зайфрид хотел согласиться с ним, но все-таки промолчал. Следовало считаться с неписанными правилами службы. Он смотрел на людей, вытягивающих шеи, чтобы увидеть нечто там, вдали. Он рассматривал эти шеи. Думал ли он о предстоящих казнях, повешениях? Когда на эти шеи накинут петли, которые он приготовил? Не есть ли знак судьбы в том, что шея будущей жертвы, его «пациента», длинная и податливая, просто идеальная для повешения? Нет, он не имеет права так думать, каждая шея сама по себе, одна на другую не похожа. Кто-то скажет, что есть короткие и длинные, тонкие и толстые, но этот человек не изучал шеи настоящим образом. Ничего он про них не знает.

Все автомобили свиты уехали куда-то туда, но народ не расходился, напротив, теперь они устремились к схваченным заговорщикам. Орали, что их следует убить на месте преступления как собак, пытались ударить их по голове кулаком, или чем-нибудь другим.

Ему хотелось зайти в кафану «Персиянец», но все-таки Зайфрид отправился домой. Он должен быть там, где его легко смогут найти, если потребуется. Он не верил, что казнь совершится спешно, прямо сегодня или завтра, однако над этим он не размышлял, не его дело прикидывать, просто он должен быть готовым, как только его позовут. Он думал о том, что же все-таки произошло, его настигали всяческие слухи. Что застрелены эрцгерцог и его драгоценная супруга. Что они живы, хотя и ранены. Что они невредимы, а пуля только царапнула эрцгерцога. Что убит двойник.

Слухи разлетались по городу словно ветер, который никак не может решить, в каком направлении следует ему дуть. Как ветер, который крушит, срывает и меняет лицо земли.

Когда назавтра он все-таки решится выйти из дома и отправиться в кафану, ему покажется, что город пережил катаклизм. Чьи это лавки полностью разгромлены, товары выкинуты, а прилавки подожжены? По гостинице «Европа», гордости города, словно ураган пронесся. Даже библиотека уничтожена, а книги разбросаны, изгажены, надорваны и порваны. Что происходит? С кого спрашивать? Можно ли спрашивать? Связано ли со вчерашним покушением то, что на улицах нет армии, а жандармы не собираются поспешно на месте преступления? Кто его совершил и зачем? Это — месть кому-то.

Зайфрид быстро узнал все подробности, но никогда никому ничего не рассказывал. Разве что согласился с мнением отставного жандарма Кляйна, который утверждал, что охрана эрцгерцога была организована крайне небрежно. Ничего подобного он в своей жизни еще не видел. И менее важную персону лучше защищали в этой стране, где даже камни ненавидят власть. А православные тем более, те, что называют себя сербами. Как им только не стыдно так называть себя. Сербы там, за Дриной, а здесь — ортодоксы восточно-греческого вероисповедания. Все сплошь босняки.

— И почему вдоль пути его следования не выстроили солдат, что следовало бы, простите, сделать по уставу, конечно, надо было построить. Не могу понять, почему здешняя власть этого не сделала. Что-то тут не играет, но что именно — не знаю. Если это просто небрежность — о другом я даже думать не смею — то эта небрежность не предвещает ничего хорошего. Разве мы не были всегда образцом порядка, не придерживались строжайшим образом правил, разве в книгах и распоряжениях нет предписаний, как поступать в том или ином случае, и в подобном тоже, так почему же не сделали как надо? Или подумали, что нечто подобное исключено? Что престолонаследника здесь так любят, что ни одна душа ему зла не пожелает? Разве могло так случиться, что наша полиция и армия легко клюнут на такую глупость?! Слушай, Зайфрид, я не верю таким объяснениям. Уверен, полиция знала, что делает, и руководил всем этим человек, который тоже знал, что творит.

— Все, что ты сейчас бормочешь, Кляйн, нас не касается. Прекрати болтать, добром тебя прошу. Иди домой и отоспись как следует.

Возвращаясь, Зайфрид прошел по улице Чемалуша, где обнаружил полностью разрушенную лавку братьев Йовичичей. Их обоих стащили в участок, едва живых — если они еще живы, за то, что они осмелились стрелять, когда толпа ворвалась в лавку и принялась растаскивать товар. Что-то уносили, что-то выкидывали на тротуар сквозь разбитые стекла и сорванные с петель двери. Унесли также раненых и одного убитого.

— Это война, всех их надо перебить! — орала толпа, или только два-три человека из ее центра. Словно стая саранчи, она отправилась дальше, чтобы сокрушить все, что можно, и, похоже, что дозволено. Зайфрид подумал, знают ли об этом государственный обер-прокурор Холендер, главный судья Ильницкий, комиссар города Сараево Колас, шеф полиции д-р Герде.