Призрак в Сети. Мемуары величайшего хакера - Уильям Саймон

Мама, бабушка и Бонни – все они были в шоке, так как знали, что адвокат попросту лжет.

Когда пришла моя очередь высказаться по делу, адвокат сказал судье, что я действительно летал в Израиль в конце 1984 года, но не чтобы скрыться, а только с туристическими целями. Я был ошеломлен. Мы обсуждали этот вопрос за десять минут до слушания, и я совершенно ясно объяснил, что не выезжал из страны уже много лет, а за океаном вообще никогда не был. Мама, бабушка и Бонни – все они были в шоке, так как знали, что адвокат попросту лжет. Как юрист может быть таким некомпетентным?

В качестве последней попытки устрашить магистрата Леон Вейдман сделал одно из самых возмутительных заявлений, которые когда-либо высказывались государственным обвинителем в суде: он сказал Тассопулосу, что я могу развязать атомную войну. «Он может насвистеть в телефон и запустить ядерную ракету с базы NORAD [39] », – сказал Леон. Откуда только могла взяться такая нелепая мысль? Компьютеры NORAD даже не соединены с внешним миром, и команды по запуску ракет не передаются по общедоступным телефонным линиям.

Остальные его обвинения – все как одно ложные – были россказнями. Они, очевидно, брались из статей желтой прессы или черт знает еще откуда. Однако эту чушь с NORAD я не встречал больше никогда, даже в фантастических рассказах. Думаю, Леона так мог впечатлить кассовый голливудский фильм «Военные игры» [40] . Позже широко распространилось мнение, что сюжет «Военных игр» был частично основан на моих эксплойтах. Это неправда.

Государственный обвинитель Вейдман описал меня как настоящего Лекса Лютора компьютерного мира (себя, полагаю, он в этот момент воображал Суперменом!). Подозрение в том, что я мог насвистеть в трубку, было настолько натянутым, что я просто громко рассмеялся, когда услышал это. Я был уверен: судья скажет обвинителю, что его слова абсурдны.

Вышло, однако, наоборот: она распорядилась задержать меня и не выпускать под залог, так как я был вооружен (вооружен!) клавиатурой и представлял опасность для общества.

Еще судья сказала, что меня следует содержать в месте, где не будет доступа к телефону. Жилые помещения, отведенные под основной контингент тюрьмы, были оснащены телефонами, по которым заключенные могли звонить, но оплачивала эти вызовы принимающая сторона. Единственным местом, где телефона не было, оказалась одиночная камера с красноречивым названием «нора».

В журнале Time от 9 января 1989 года в статье под рубрикой «Технологии» говорилось: «Даже наиболее опасным уголовным преступникам обычно разрешается пользоваться телефоном, а вот Кевину Митнику не разрешается. По крайней мере без присмотра охранника. Кроме того, ему разрешено звонить только жене, матери и адвокату. Дело в том, что дать Митнику телефонную трубку – все равно что дать пистолет гангстеру. Двадцатипятилетний преступник, бывший студент колледжа, обвиняется федеральными властями в том, что, используя телефонные линии, стал одним из самых опасных компьютерных взломщиков всех времен».

«Гангстер с пистолетом» – так они говорили о парне, вооруженном только компьютерной клавиатурой и навыками социальной инженерии!

У меня была еще одна возможность защититься в суде. Слушание с участием магистрата касалось только первоначального решения о задержании. Согласно федеральной системе после этого вы попадали в рулетку и для работы над вашим делом случайным образом назначался федеральный судья (поэтому система и называлась рулеткой). Сказали, мне очень повезло, что таким судьей стала Марианна Пфельцер. Однако это было совсем не так.

Алан Рубин, новый адвокат, которому поручили мое дело, попытался доказать, что меня не следует содержать в одиночной камере. Такие места предназначались для заключенных, которые совершали в тюрьме насильственные преступления либо угрожали работе самой тюрьмы. Судья Пфельцер ответила: «Именно там ему и место».

Теперь меня посадили в новенький, только что открытый Федеральный городской дисциплинарно-исправительный комплекс в центре Лос-Анджелеса. Меня проводили на восьмой этаж, в Северный блок 8, и показали мои новые апартаменты: комнатку размером восемь на десять футов [41] с тусклым освещением и единственным узким окном-щелью, через которое были видны автомобили, железнодорожная станция, разгуливающие свободные люди и отель Metro Plaza, где, как бы жалко это ни звучало, я мечтал оказаться. Я даже не мог видеть охранников и других заключенных, поскольку от них меня отделяли не прутья, а стальная дверь с ячейкой, через которую мне подавали подносы с баландой.

Одиночество отупляло. Заключенные, вынужденные оставаться в одиночной камере на протяжении длительного времени, часто утрачивали связь с реальностью. Некоторые так и не восстанавливались, проводя остаток жизни в сумеречной стране между мирами. Они утрачивали способность жить в обществе, ходить на работу. Чтобы представить себе, каково это, вообразите, будто проводите 23 часа в сутки в туалете, освещенном единственной 40-ваттной лампочкой.

Я покидал камеру только для того, чтобы пройти десять футов [42] до душевой. Меня должны были заковывать в кандалы и наручники, то есть обращаться так же, как и с преступниками, совершившими нападение на охранника. Для занятий физкультурой меня раз вдень выводили в своеобразный двор-колодец, который не более чем в два раза просторнее моей камеры. Там я в течение часа мог дышать свежим воздухом и пару раз отжаться.

Как я там выжил? Меня навещали мама, бабушка, отец и жена. Я жил от встречи к встрече. Чтобы не сойти с ума, я все время чем-то занимал свой ум. Поскольку в одиночную камеру я попал не за нарушение тюремного режима, мне разрешали некоторые вольности по сравнению с обычными жесткими правилами содержания в подобном месте. Мне можно было читать книги и журналы, писать письма, слушать портативное радио (больше всего мне нравились «Новости KNX 1070» и классический рок). Однако писать было сложно, так как мне выдавали только коротенький карандаш, настолько толстый и короткий, что пользоваться им можно было всего несколько минут подряд.

Даже в одиночной камере, вопреки всем усилиям суда, мне удавалось немного заниматься телефонным фрикингом. Мне позволялось звонить по телефону адвокату, маме, отцу, тете Чики и Бонни. Правда, говорить с Бонни разрешали только тогда, когда она была дома, а не на работе. Иногда я целый день тосковал по разговору с ней. Чтобы я мог поговорить по телефону, меня заковывали в наручники и выводили в коридор, где висели три таксофона. Там охранник снимал с меня цепи, садился на стул на расстоянии пяти футов [43] от стены с таксофонами и наблюдал за мной.

Звонок кому-то, кто не упоминался в судебном ордере, казался невозможным, разве что я мог подкупить охранника, но такой поступок сразу же лишил бы меня всех тех немногих привилегий, которыми я пользовался.

Был ли какой-нибудь способ позвонить Бонни на работу? Я составил план. Конечно, для его воплощения требовалась глупая удаль, но, с другой стороны, что мне было терять? Я уже сидел в одиночной камере, возможно, считался угрозой для национальной безопасности. Отстойнее некуда.

Я сказал охраннику: «Хочу позвонить матери». Он посмотрел номер в журнале. Потом прошел пару шагов к телефону, набрал номер и вручил мне трубку. Ответила телефонистка, спросила мое имя, а потом освободила линию, пока не ответила моя мама и не сказала, что оплатит звонок от сына. Наконец нас соединили.

Я продолжал разговаривать, а тем временем легко нажал на рычаг телефона, чтобы завершить соединение.

Разговаривая с мамой, я часто почесывал спину о таксофон, как будто у меня был зуд. В конце беседы я засунул руку за спину, как будто хотел почесаться. Я продолжал разговаривать, а тем временем легко нажал на рычаг телефона, чтобы завершить соединение. Потом снова вытащил руку, чтобы она была на виду.

У меня было всего 18 секунд, чтобы набрать новый номер, ведь потом телефон начнет выдавать громкие короткие гудки, и охранник, несомненно, их услышит.

Я снова засунул руку за спину, словно хотел почесаться, а сам очень быстро набирал нужный номер, начиная с нуля, так как тогда звонок оплачивался принимающей стороной. Почесываясь, я иногда переступал на шаг взад-вперед, поэтому охранник не заметил в моих действиях ничего подозрительного.

Конечно же, я не видел номеронабирателя, поэтому должен был постараться и правильно набрать номер не глядя. Еще нужно было плотно прижимать трубку к уху, чтобы охранник не слышал тоновых сигналов из трубки при повторном наборе.

Все это время я должен был вести себя так, словно говорю с матерью. Поэтому я кивал и всячески делал вид, что слушаю, – и все это перед охранником.

Набрав новый номер, мне нужно было так обыграть беседу, чтобы ответ на вопрос «Вызов оплачивается принимающей стороной. Кто говорит? – Кевин» выглядел естественно для охранника. Услышав оператора, я сказал что-то вроде: «Ну, еще скажи дяде Джону, что (ив трубку – КЕВИН) передает ему большой привет».