Путешествие с Даниилом Андреевым. Книга о поэте-вестнике - Борис Романов

Я из многих рассказов помнил одно, что Александр Викторович Коваленский трогательно любил свою жену и был убит ее смертью. Тягостно было читать его сохранившееся письмо к Даниилу Андрееву, где он подробно описывал смерть заболевшей раком жены в лагерной больнице.

После освобождения Даниила они, рассказала Валентина Гурьевна, виделись один раз, и ей запомнилось лишь то, что он не мог носить обуви. Это так на нее подействовало, что теперь и она дома не обувается, и несколько раз, уже в лифте, обнаруживала, что забыла обуться.

Как‑то Валентина Гурьевна призналась, что не любит Аллу Александровну, вдову Даниила

Андреева. «Устраивать читки романа, собирая по тридцать человек! — возмущалась она. — Это в те‑то времена! Всех арестовали!» Я не знаю, откуда шел этот упорный слух о многолюдных читках романа. О них упоминается и в недавно опубликованных воспоминаниях Натальи Барановской, учившейся на тех же Высших литкурсах. О чтениях «Странников ночи» говорит и Солженицын в романе «В круге первом».

Это отрицает Алла Александровна, об этом не говорил никогда Василенко, с которым Андреев встречался чаще всего наедине и которому давал читать рукопись романа. Слух идет от тех, кто в «читках» не участвовал, не арестовывался. Некоторые были готовы обвинить Даниила Андреева в том, что он вообще затеял писать такой роман в такие времена.

Довольно долго я у Сафоновых не был. Года три. И когда мне позвонил Вадим Андреевич, которого, казалось, уже нет в живых, я оторопел. Мой издательский телефон ему дала Алла Александровна Андреева. Он стал говорить о том, что подготовил новую книгу, видимо, последнюю, и не могу ли я ему помочь ее опубликовать. И вот я пришел к нему обсуждать состав будущей книги, которую мы взялись издать в «Ключе», где я тогда редакторствовал. Книга эта, «Далекий берег», вышла, действительно оказавшись его последней книгой.

Вадим Андреевич ослеп. Передвигался поддерживаемый под руку, в которой чувствовалась еще не старческая сила, неуверенно, к слепоте своей не привыкший. Но держаться старался бодро, продолжая удивлять замечательной, «клинописной» памятью, говоря словами Шенгели, выросшего в Керчи, где Вадим Андреевич родился. Он помнил, как зовут мою жену, передавал ей поклон. Вспоминал что‑то латинское и цитировал оду «Бог». Мысль о книге, казалось, помогает ему не падать духом.

Но жить Сафоновым было тяжело, как всяким одиноким старикам. Вадиму Андреевичу было 94, его жене под 90. Прощаясь, протягивая мне худую, с бирюзовым колечком, теплую руку, Валентина Гурьевна говорила, что устала жить, что предлагала ему взяться за руки и броситься с крыши, но «он не хочет». К религии, невесело призналась, подняв голову с остриженно прямыми, касающимися плеч волосами, она глуха. Я мямлил что‑то утешительное.

В последний раз я видел их в день рождения Вадима Андреевича — 27 декабря 99–го. Ему исполнилось 95. Мы, пришедшие поздравить, знали, что он болен. Вадим Андреевич лежал в постели, тяжело дыша, подолгу хрипло откашливался. У него был бронхит. Приезжавшая врач сказала, что жить ему — неделю. Валентина Гурьевна смотрела отрешенно, устало. Говорила: «Теперь броситься вниз я не имею права…» Он умер в январе двухтысячного года. Его век закончился.

Я думал: какие они разные с Даниилом Андреевым, какие разные прожили жизни, пройдя сквозь одно страшное время.

Тот мистик, этот — трезвый натуралист, вставший в борьбе «материализма с идеализмом» в биологии на сторону материалиста Лысенко, вдохновенно воспев «преобразователя природы».

Тот не опубликовал ни строчки, этот — сорок с лишком книг и собрание сочинений, начав, по собственному признанию, со стихотворения на смерть Ленина.

Тот наивно писал прокурорам, что просит не считать его вполне советским человеком, пока у нас нет свободы слова, а этот о себе заявлял: мы «советские люди сталинской эпохи».

Оба любили Москву, писали о ней. Но если Андреев писал о «сталинской» Москве — «тиха цитадель, / Как / Гроб», то Сафонов называл ее «сердцем страны, чья легендарная слава гремела над всем земным шаром, городом Ленина…».

Оба писали научно — популярные очерки, и Вадим Андреевич писал их даже лучше, профессиональней. Правда, Андреев успел перед арестом издать лишь один (написанный в соавторстве с географом Сергеем Николаевичем Матвеевым, именно из‑за этого соавторства арестованным и умершим в лагере) — «Замечательные исследователи горной Средней Азии».

Когда тот сидел в тюрьме за свой роман, этот за свою книгу получал Сталинскую премию.

Когда тот, после тюрьмы, умирал в комнатке на Ленинском проспекте, этот бодро прогуливался, мурлыча арии.

Оба страстно любили путешествовать, но тот, хотя и родился в Берлине, увезенный оттуда мла денцем, за границей никогда не был и описал лишь свои трансфизические путешествия в иные миры, а этот земными дорогами и морями объездил мир, издал путевые записки.

«Вестник другого дня» до иных времен не дожил, а его давний друг пережил «и многое, и многих».

Но что‑то и соединяло друзей молодости? Соприкоснулись дружески отчего‑то линии их судеб, таких почти противоположных?

Оба уже в детстве сочинительствовали, исписывая толстые тетради.

Сохранились детские тетради Даниила Андреева, в них есть фантастическая эпопея «Юнона», в которой он описывает выдуманную планету, ее материки и страны. Сочинителю было около одиннадцати лет.

Вадим Андреевич писал в воспоминаниях: «…на одиннадцатом моем году началось сочинение научно — фантастических “романов”. Было здесь и путешествие на Северный полюс, и межпланетные корабли, и роман — “прозрение” о предстоящей новой войне с Германией…»

Оба писали стихи и прозу, не могли жить без литературы.

И нужно прямо сказать, что, по моему мнению, Вадим Андреевич Сафонов был небесталанным писателем с чувством слова и стиля. Не без эстетских склонностей. По его сочинениям видно, как он был увлечен, например, изысканной стилистикой Анатоля Франса. А включенная в последнюю книгу Сафонова ранняя повесть «Любовь в перьях» выдает и другие увлечения. Вот пассаж а — ля Олеша: «Душа его была изумительно глубока. На дне его души водились раки».

Оба очень любили Лермонтова, и оба о нем проникновенно писали. А стихотворение Сафонова, посвященное «Бессмертной памяти М. Ю. Лермонтова», с подзаголовком «Смерть рыцаря», написанное в двадцатых, явно созвучно раннему Даниилу Андрееву, увлеченному и Лермонтовым, и рыцарством.

Где край небосклона померкнет,Над бездной, над пылью земной,Завижу в дали непомернойПокинутый замок родной.Синеют зубцы, нерушимоХраня опустевший чертог:Все вижу с железной вершины,Но больше не видит никто… —

писал Сафонов.

А вот Даниил Андреев:

Замок в закате усталомФакелом тухнет седым.Солнце склонилось за валомВ мутно — лиловый дым…

Оба пережили увлечение немецкой литературой.

Оба страстно были влюблены в природу.

Оба любили русскую историю, размышляли о ней, писали.

Один был русским поэтом и пророком и, как и должно, расплатился сполна.

Другой, хотя и писал, что, «оглядываясь на пройденный путь, вижу — не был он ни легким, ни гладким», прожил в трудные времена вполне удачливую жизнь советского литератора.

— А всё‑таки у Даниила жизнь была счастливей, — сказала мне Алла Александровна, которой я прочёл эти заметки.

Ей — виднее.

ДАНИИЛ АНДРЕЕВ

В ночных провалах тишиныВладимирской тюрьмылетел в сияющие сны,в хитросплетенья тьмы,горел в пылающих мирах,свободой ослеплён.А нас хранил великий страхобыденных времён.Кому же истина верна?Кто всех разумней был —злых наваждений временабезумно торопил.А невменяемый поэтмифических высотбесстрашно бросил вечный светв кровавый сумрак тот.

РЕВОЛЮЦИОНЕР У.

Худощавый и потому казавшийся высоким, с рыжеватой бородкой в чуть заметной проседи и голубыми недоверчивыми глазами, он походил на чеховского вечного студента, хотя был чуть ли не профессором. Нечто чудаковатое отличало и его журавлиную походку, и нервно втолковывающие лекторские интонации речей, произносимых дребезжаще — певучим приятным баритоном.

Мне он был интересен тем, что знал и любил Даниила Андреева. У. с ним познакомился в Институте имени Сербского, где проходил психиатрическую экспертизу. Туда попал после ареста, по его словам, «за антисоветскую деятельность». Было ему тогда чуть больше восемнадцати. В своих воспоминаниях У. часто смущенно умалчивает о месте своего знакомства с Даниилом Андреевым, стараясь ничего не сообщать о подробностях пребывания в печально известном заведении. Попавший туда же из Лефортова художник Родион Гудзенко вспоминал, что это было «как на воле», окна без решеток и «надзиратели — люди, хоть и погоны под халатами».