Танго в стране карнавала - Кармен Майкл

Трудно сказать сейчас, во что я тогда влюбилась — в самбу саму по себе или только в самбу в понимании Фабио, да это теперь, наверное, уже и не важно. Я даже, сама того не сознавая, стала sambista. По крайней мере, после знакомства с Фабио я приобрела все привычки музыканта, играющего самбу (живущего самбой): спала весь день напролет, танцевала всю ночь напролет, проснувшись, проводила часы за изучением редких альбомов Картолы, отвергала прочие формы музыки как недоразвитые, хохотала над сексистскими шуточками. Я плыла по течению, не задерживаясь даже на миг, чтобы проанализировать себя, пока в гости не приехал мой добрый друг, джазовый музыкант из Франции. «Да ты что, Кармен, эта музыка — полный отстой» — от этого заявления Нико у меня отвалилась челюсть. Но Фабио хорошо вымуштровал солдата революции: я страстно защищала самбу целую ночь, пока не заметила, что вокруг стола никого уже нет, только Нико, я сама, какой-то парень, пытающийся играть на вилке и спичечном коробке, да случайно забытая кем-то из музыкантов гитарка-кавакинью. В пылу жаркого бразильского национализма, подогреваемого основательными дозами кашасы, я уговаривала французского друга-джазиста вслушаться в замысловатый ритм, который как раз выдавал исполнитель на вилке.

— Ну да, ритм он действительно отбивает, роднуля, но факт остается фактом, — проорал в ответ Нико. — Он использует для этого хренов столовый прибор.

Между Северной Америкой и Бразилией определенно существуют параллели в плане их музыкального развития, причем у самбы, пожалуй, больше общего с блюзом, нежели с джазом. Самба берет начало в беднейших общинах Рио, среди бывших рабов, в отличие от, например, босса-новы, этого порождения интеллектуальной элиты. Как и на всё в Бразилии, на историю возникновения ритма самбы существует несколько совершенно различных взглядов. Валдемар да Мадругада доказывал, что именно так звучали весла невольничьих лодок, которые плыли сюда из Африки: «Бум-чак-чак-чакка, бум-чак-чак-чакка…» Мы с Кьярой заставляли его повторять это еще и еще, до бесконечности, только бы снова услышать жуткие, нереальные звуки, которые появлялись в конце: он всегда заканчивая рассказ кошмарными завываниями человека, которого убивают: «Вууу… ааааааа… эггггххххх… аггххх».

Некие иностранные социологи, околачивавшиеся тогда в Лапе, с радостью ухватились за эту версию, и Фабио, злорадно посмеиваясь, сообщил мне, что кто-то из них даже защитил по ней диссертацию. Узнав об этом, Валдемар пришел в ярость. Он утверждал, что племянник строго-настрого наказал ему не делиться этой информацией с иностранцами бесплатно — однако тех удачливых социологов больше никто не видел. Чтобы поправить дело, Валдемар взял за правило тянуть деньги из нас с Кьярой каждый раз, как мы с ним заговаривали. Пришлось признаться ему, что у нас нет ни гроша, поскольку мы работаем в нищей неправительственной организации, которая занимается проектированием колодцев.

Родня и друзья даже ухом не повели, узнав, что я встречаюсь с бразильским уличным музыкантом. И то сказать, Фабио был лишь очередным в уже и без того длинном списке моих неподходящих партнеров. В список входили свергнутый африканский принц, наемник из Южной Африки и еще один австриец, не говоря уже про Уинстона Черчилля. Когда я сообщила родителям о романе с бразильским самба-радикалом, они отреагировали вяло: «Ну что ж, дорогая, лишь бы ты была довольна. А когда ты возвращаешься домой?»

Должна признать, это был хороший вопрос, если учесть, что три месяца из моего грандиозного трехмесячного турне уже прошли, а я по-прежнему ни на милю не приблизилась к Сантьяго. Из всех вопросов моей жизни на него, однако, было труднее всего ответить. Когда, ну когда же я, черт возьми, вернусь домой?

Не за горами было Рождество, я потихоньку подъедала полученную от туристического агентства премию (денежки немалые, но всему приходит конец) и не имела ровным счетом никакого желания возвращаться в Австралию. Я понимала, что мечусь от одного к другому, от Барретоса к Буэнос-Айресу, от маландру к богемному музыканту, но интуиция подсказывала: я все делаю правильно. Кто для меня Фабио?

Чем я стану заниматься, если останусь здесь, в городе? На что буду жить? Эти вопросы не просто приходили в голову. Они сотрясали вокруг меня землю, будто сейсмические удары, но я никуда не бежала, надеясь, вопреки очевидному, что подо мной последний незатронутый катастрофой клочок земли, что я сумею на нем удержаться и не свалюсь в тартарары, когда рядом разверзнется бездна.

Ну а пока, дожидаясь, чтобы земля перестала содрогаться, я следовала за Фабио Баррето. Точнее, таскалась за ним хвостиком по всевозможным байру, барам и задворкам Рио-де-Жанейро, где он знал всех и каждого — от неграмотного нищего пьянчуги до настоящих аристократов, где он смеялся так же легко, как плакал, где рассказывал мне истории слишком безумные, чтобы не быть правдивыми. Он держал Рио-де-Жанейро на раскрытой ладони. Фабио был исключительным человеком в исключительных обстоятельствах, а я обычной, рядовой женщиной. И я была исполнена решимости, раз уж попала во все это, любой ценой продержаться здесь как можно дольше.

9

Подрывные элементы

Я боюсь.Мы неровняИ мы хотим быть.

Третьим обрядом посвящения иностранки, живущей в Рио, наряду с обязательным испытанием маландру из Лапы и унижением самбой, является триумфальное возвращение в фавелу, где был рожден ее новый бразильский возлюбленный. Блудный сын возвращается победителем, с богатой иноземной принцессой и полными охапками импортного барахла в придачу. В Рио-де-Жанейро, в среде эмигрантов среднего класса (которые, разумеется, в фавелах не жили), связь с фавелой — вопрос имиджа. Скорее всего, все это казалось крутым и классным только издали, но в любом случае это был самый простой и достижимый способ прикоснуться к крутому и классному.

Мы с Кьярой сидели в дорогом ресторане Ипанемы, и я с упоением слушала ее рассказ о том, как ее приятели, у которых нет денег даже на автобус, водили ее в гости в лачуги, где шаром покати, и как их многочисленные родичи выбирались из своих хижин и приветствовали ее, как мессию. Я жила в Рио, посещала стоматологическую клинику и до сих пор еще не приобщилась к этой экзотике. И я обратилась с этим к Фабио.

— Нет, — последовал решительный ответ.

— Почему нет?

— Потому что это опасно.

— Я знаю.

— Тогда зачем тебе туда соваться? — задал вопрос Фабио.

— Мне необходимо увидеть твою фавелу, — отвечала я.

— Зачем? — спросил он.

— Хочу прочувствовать нищету Бразилии, — честно и искренне объяснила я.

Фабио расхохотался:

— Это нетрудно. Отдай мне все свои деньги!..

— Ладно, — смягчился наконец Фабио, увидев, что я не на шутку обиделась. — Мне все равно нужно кое-что купить. Поедем в Мангейру.

— Но я думала, что ты родился в Кашиасе! — воскликнула я. Кашиас — большой, бедный пригород на севере Рио, мало чем отличающийся от Ньюкасла или Джилонга в Австралии, тогда как Мангейра — настоящая городская фавела.

— Ну да… да. Родился, — признал Фабио. — Но в Мангейре родился мой отец. Да и вообще, Кашиас не совсем… ну, понимаешь…

— Я только скажу Гус…

— Никому, — оборвал он меня. — Ты никому ничего не скажешь. Иначе Густаво может сообщить в полицию, что я похитил приличную девушку и силой увез ее в трущобу.

Только после того, как я поклялась матерью, Библией и священными духами самбы, что ни при каких обстоятельствах не проболтаюсь Густаво о том, что Фабио возил меня в фавелу, мы пустились в путь — сначала шли вниз из Лапы, останавливаясь у каждого клочка тени передохнуть и прийти в себя от головокружительной температуры, а потом поймали автобус до Мангейры.

Это было днем в воскресенье, солнце в зените, на улицах никого. Двери магазинов подержанной мебели, похоронных бюро и автомастерских были наглухо закрыты, даже обычно оживленный Красный Крест почти пуст. Функционировали только бары на перекрестках и мотели для любовников, да еще сомнительный игорный притончик, куда Фабио захаживал порой с другом Жуаном после самбы. Все остальные отдыхали. Загорелые крепыши играли в футбол в переулках-тупиках, а их жены с сигаретами в зубах наблюдали за игрой и покрикивали на полуголых ребятишек, чтобы не путались у игроков в ногах. Вился дым от ломтей говядины и соленых сосисок, разложенных на решетках непременных жаровен. Изредка доносился звук радио, и фанк отдавался эхом от стен домов.

Наш автобус пробирался по извилистым колониальным улицам старого Рио, и чем дальше мы забирались, тем все более ветхими и обтрепанными выглядели некогда элегантные дома. С барочных куполов полосами облезла краска, на фризах ар-нуво проросли тропические кустарники, а некоторые фасады были просто фасадами, за которыми ничего не было.