Ледяная дева - Наталия Орбенина

Глава 16

Софья пила чай в компании с Гликерией Зенцовой и Калерией Вешняковой в квартире директора. Гликерия радостно щебетала и никак не могла уняться. Софья иногда поддакивала подруге, а Калерия на сей раз отмалчивалась, скрывая за молчанием досаду и обиду. Даже ароматный чай и любимые плюшки не доставляли ей удовольствия. Чай в ее чашке остыл, а пальчик раздраженно крутил локон. После того, как Горшечников получил от ворот поворот у Алтуховой, он решил, что толку тратить силы душевные на одоление неприступной крепости, и начал оказывать недвусмысленные знаки внимания племяннице директора. Это породило негласное соперничество между подругами. Покуда Горшечников безуспешно оказывал знаки внимания Алтуховой, Гликерия и Калерия могли судачить о подруге, но не оспаривали ее превосходства. Но теперь, когда главный соперник сдался без боя, Калерия вовсе не желала уступить пальму первенства. Что из того, что она вдова и старше их всех, в том числе и самого Горшечникова? Да в этом-то и состоит главная прелесть, главное ее достоинство! Ведь гораздо приятней съесть уже созревший плод, нежели сорвать еще зеленый, да ждать, то ли он поспеет, а может, и загниет?

Между тем Горшечников имел с директором важный разговор, хотя директор всегда славился своей деликатностью и не позволял себе совать нос в те дела своих коллег, которые не относились к его епархии.

— Что это вы, голубчик, плохо выглядите последнее время? — спросил он однажды удрученного учителя. — Да и ученицы и их родители вами недовольны. Вы словно спите на уроках, а если проснетесь, так, словно вас оса ужалила, становитесь раздражены.

— Простите, ваше превосходительство! Вы точно заметили мое печальное состояние. Воистину сон души, ваше превосходительство! И на то есть повод! Если позволите, я объясню. — Горшечников понуро склонил напомаженную голову. — Я, сударь, не так давно получил от одной достойной дамы, к которой питал самые высокие чувства и лелеял благородные помыслы, решительный отказ выйти за меня и составить мое счастье. Это ввергло меня, сударь, в глубочайшую меланхолию. Я понимаю, что сие прискорбное для меня лично обстоятельство никак меня не оправдывает, но я прошу вашего снисхождения!

— Да-с, батенька! Это чрезвычайно болезненное происшествие для вашего самолюбия! — директор покачал головой. — Позвольте, уж не мадемуазель ли Алтухова стала вашим злым роком?

— Как вы изволили догадаться, ваше превосходительство? Вы поразительно прозорливы!

— Э, бросьте вы! Какая уж тут догадливость! Вы и еще бы лет десять походили в этот дом, так уж, наверное, и в Петербурге бы прознали! — директор дружелюбно засмеялся.

— Вот-вот, в Петербурге! — подхватил Горшечников. — Там-то она и мечтала найти жениха, ан нет, не вышло!

В его словах появилась мстительная нотка.

— Но ведь какая гордая, все равно меня отвергла! — И Горшечников надулся, как индюк.

— Ну и отступитесь вы, голубчик! По правде говоря, без обид, она вам не пара. Вернее, вы для нее не очень подходящий жених. Пускай себе ищет принца, а вы спускайтесь-ка на землю и посмотрите повнимательнее вокруг себя, авось да и сыщется утешение души-то! — И директор хитро прищурился.

Горшечников молча поклонился и воспринял слова начальника как приказ к действию. С этого дня у Гликерии появилась надежда, что теперь Горшечников сделается ее ухажером, а то и женихом.

Дня не проходило, чтобы она не пересказывала подругам — Софье и Калерии — об ухаживаниях Мелентия. Вот и нынче дамы пили чай и судачили о делах гимназических, а после и о сердечных.

— И все же, быть замужем за учителем — это тяжелый крест! — наконец вступила в разговор Калерия.

— Да полно, моя дорогая Калерия, вы уж и позабыли все давно! — съехидничала Гликерия.

— Нет, мой ангел, я все прекрасно помню, — Калерия кротко склонила голову с аккуратными кудрями. — И именно потому полагаю, что, только пройдя через эти тернии, можно взваливать на себя подобный крест.

Дамы посмотрели друг на друга, точно кошки, готовые вцепиться друг другу в физиономии. Но то ли Калерия не чувствовала себя готовой к сражению, то ли решила поберечь силы для более подходящего момента, она повернулась к Алтуховой и спросила:

— А что, Софья, в это лето неужто не пригласят вас Толкушины? — вдруг заинтересовалась мадам Вешнякова. — Что-то не видно, чтобы вы собирались?

Задавая этот неприятный вопрос, она понимала, что вызовет досаду Алтуховой. Ну так что с того, ей, Калерии, одной, что ли, злиться на весь свет? Неужели весь день они будут говорить о Горшечникове, который покамест ей не достался? Так и с ума можно сойти от злости.

— Да, — последовал грустный вздох. — Письма нет, не пойму, в чем дело. Может, на почте потерялось?

— А может, вам, моя милая, следует не питать более иллюзий насчет дружбы с миллионершей? Каждый сверчок — знай свой шесток. — Калерия отхлебнула остывшего чаю. — Уж извините, милочка, что я так прямо и выразилась, да только, видимо, вы и сами то понимаете.

Софья огорчилась так, что не захотела больше ни чай пить, ни беседовать с приятельницами. Она готова была говорить с ними о чем угодно, сколько угодно обсуждать похождения общего друга Горшечникова, но последней темы ей не хотелось касаться совсем. Она знала, что вовсе дело не в том, любит ее по-прежнему Ангелина Петровна или нет. Она чувствовала, что в доме ее ближайшего друга что-то приключилось, но как узнать, как помочь? Уж и Филиппа Филипповича не раз посылали на почту, не затерялось ли письмо из Петербурга. А то выглядывали со двора. Не несут ли телеграммы?

И вдруг — стук в дверь. Матрена послала мальчишку позвать барышню домой, пришло долгожданное письмо. Софья ойкнула и унеслась быстрее ветра. Калерия с Гликерией только переглянулись и пожали плечами. Вот, опять поедет, да все без толку!

Письмо не давалось, конверт, как назло, щедро залили сургучом. Софья разнервничалась, а уж когда прочитала, так и вовсе упала на стул.

— Матреша, читай, не знаю, чего и думать!

Матрена Филимоновна схватила письмо и принялась читать его по слогам, водя пальцем по строчкам.

— Ох, барышня. Чует мое сердце, неладно дело! И зачем нам туда ехать, чужой пожар руками разгребать?

— Да ты ополоумела, видать! — вскинулась Алтухова. — Ангелина о помощи просит, не к кому, пишет, голову приклонить, все ее покинули. Так неужто и я ее оставлю?

— Что ты, что ты, душа моя! Что так раскричалась-то! Поедем, поедем, хоть завтра! Вот тотчас же чемоданы соберу и готово! Только уж, матушка, уволь моего-то, ведь нога его совсем плохая, тяжело ему опять в дальнюю дорогу!