Другой Париж: изнанка города - Наталья Лайдинен

– Рисуй мою дочку, браток! – похлопал меня по плечу ее коротко стриженный отец. – Не обижу!

Через пятнадцать минут я нарисовал еще одну карикатуру, стараясь по возможности без лишнего сарказма изобразить капризную, недобро глядящую исподлобья полную девочку.

– Ой, здорово! – захлопала в ладоши она, когда я отложил карандаш. – Повешу у себя в спальне. Пусть все завидуют!

– Молодец, браток! – сказал ее отец. – Сколько ты хочешь за свои труды?

– Нисколько… Сколько дашь!

– Держи! – Мужик сунул мне под мольберт деньги. – Дай свою визитку, я хочу заказать несколько портретов для своих бизнес-партнеров. Не пожалеешь!

– Минуточку! – нахально влез в разговор реальный владе лец мольберта, армянин, нагло отнимая у меня карандаш. – Во обще-то он самозванец, а художник – это я. Я вам все нарисую…

– А я хочу, чтобы рисовал он… – Мужик пальцем со здоровой золотой шайбой указал на меня. – У него талант! В отличие от всех остальных ваших хреновых маляров.

– Вали отсюда! – злобно цыкнул мне армянский художник, почуяв, что запахло нешуточной прибылью. – А то не поздоровится! Порвем!

– А как же бутылка на спор?

Художник пробормотал что-то невнятное, отвернулся и перестал обращать на меня внимание. Я усмехнулся, взял деньги и пошел прочь как ни в чем не бывало. Художники смотрели на меня с интересом.

– Ты где-то учился? – спросил один из них.

– Да так, по мелочам, ничего выдающегося, – ответил я.

Я медленно миновал площадь Тертр, прошелся мимо Монмартрского кладбища. Одиннадцать гектаров покоя рядом с самыми разбитными и веселыми кварталами Парижа, здесь похоронены Гейне, Стендаль, Нижинский, Далида, Оффенбах и Дюма-сын, неподалеку от знаменитой героини «Дамы с камелиями» – Альфонсины Дюплесси. Покружив по узеньким улочкам, я вышел на площадь Абесс. Около церкви Иоанна Богослова, выложенной из красного кирпича, в этот поздний час, кутаясь в шарфы, толпились туристы – экскурсанты по ночному Парижу.

Я нащупал в кармане деньги. Решено: этой ночью сижу до утра в кафе, чтобы не мерзнуть на улице!

А может, все это вранье и просто нет в Париже настоящих клошаров, раз я не встретил их даже на Монмартре?

По прошествии нескольких дней я решил заняться исконным клошарским делом, а именно попробовать себя в попрошайничестве. Пару раз у меня был такой опыт в России. Признаюсь, весьма неудачный. Я пробовал разные варианты: рассказывал, что все вложил в строительство квартиры на нулевом этапе, но получил шиш; что отстал от поезда и собираю на обратный билет; что прошу на открытие хосписа для хомячков… Результат – нулевой. Кто, будучи в своем уме, даст денег молодому, здоровому парню-попрошайке? В лучшем случае какая-нибудь стареющая дамочка пригласит к себе домой помыться и оказать интимные услуги… Не любят в России по прошаек моего типа. А прикрываться, даже в порядке эксперимента, ранениями в Чечне или других «горячих точках», на мой взгляд, за пределами этики.

Перед тем как выходить «на дело», я проконсультировался с парой моих новых знакомых – типичных французских бомжей, «коренных парижан» с Площади Республики, которые промышляли исключительно попрошайничеством. Выглядели они оба совершенно непотребно. Синие распухшие носы, всклокоченные седые волосы, грязная, пахнущая аммиаком и помойками рванина вместо одежды. Одного из них звали Луи, другого – Марсель. Оба попали на улицу примерно одинаково: алкоголизм до добра не довел.

– А вы клошары? – поинтересовался я, встретившись с ними около одного из мусорных баков, где бомжи копошились в пакетах.

– Ну, да, можно и так сказать, – отозвался Марсель.

– Молчи уж, знаток! – огрызнулся на него Луи, который явно был постарше и поопытней. – Давно не осталось в Париже настоящих клошаров.

– Это почему?

– Время сейчас другое. Клошары были во времена моего детства, да и тогда их было уже немного. Я как сейчас помню, моя мать работала продавщицей в овощной лавке. Каждый день летом к ней приходил старик, прилично одетый, в пиджачке и пенсне. Он никогда ничего не просил, но мать всегда сама давала ему пакет со свежими овощами и зеленью, иногда наливала вино. Он ее благодарил, кивал с таким достоинством, как будто он профессор. Потом мать сказала, что он – клошар, у него диплом Сорбонны, но он по каким-то своим соображениям предпочитает жить на улице. Он много разговаривал с ней, когда выпивал, читал стихи, рассказывал про разные далекие страны. Они подолгу беседовали, когда думали, что я сплю. А на зиму он уезжал куда-то на юг… Знаю, что мама вспоминала его, даже ждала его возвращения. Когда однажды летом он не приехал, мама расстроилась… У клошаров были свои правила, они их соблюдали.

– Но мы тоже кое-что соблюдаем, – встрял Марсель. – Все же мы клошары. Живем тем, что найдем на помойке да люди добрые подадут. Не воруем. Не колемся. Не работаем…

– Это все не то! – философски вздохнул Луи. – Раньше все было иначе. Клошары были кем-то вроде элиты. А теперь так, тьфу! Обычные помоечные бомжи.

Поболтав с нищими еще немного, я решил взять у них мастер-класс по попрошайничеству, объясняя это своей крайней нуждой и необходимостью заработать хоть каких-то денег на пропитание и выпивку.

– Мы секретов не раскрываем! – сразу сказал Луи и сделал вид, что срочно переместился в царство Морфея.

Я достал из-под своей хламиды здоровую посудину с вином, которую честно заработал, вымыв хозяевам огромные стеклянные витрины в кафе на авеню Виктора Гюго.

– Ладно, валяй поговорим. Только ты смотри, не вздумай работать на нашей территории! – Бомж сразу же поборол дремоту и подобрел. – Мы тут чужих не терпим. В два счета с корешами соберемся и ноги переломаем. Иди лучше сразу в другой квартал.

– Нет-нет. Я и не собираюсь заниматься этим тут. Я в центр пойду.

– Ну, мы тебя предупредили.

Я налил бомжам вина. Оно было откровенно дрянное, похожее на винодельческий брак, называемый «вторяком». Пить невозможно. Но мои знакомые так не считали. Они с жадностью осушили по паре стаканчиков, и разговор пошел.

– Для начала надо картонку изготовить! – с видом знатока сообщил Марсель.

– Что бы мне на ней такое написать, чтобы людей разжалобить? – думал вслух я, наблюдая за реакцией бомжей.

– Пиши «голодаю»! – отрывисто посоветовал мне Луи. – И точка!

– А может, что-то пожалостливее? – настаивал я. – Ну, там «отстал от автобуса», «выгнали из института», «потерял деньги, жить не на что»…

– Не-а, пиши «голодаю!», – похлопав меня по плечу, поддержал коллегу Марсель. – И все сразу станет ясно. Вот, держи фломастер. Только покрупнее пиши.

Я в очередной раз удивился про себя и подумал о разнице русского и французского менталитетов. Мой журналистский опыт подсказывал, что в России такой фокус точно не прошел бы. Голоден? И что такого? В разговорах с российскими нищими я слышал как раз противоположные мнения: чем более закрученная, жалобная и драматическая история у персонажа, тем больше шансов получить милостыню. А если ты просто «голоден», можешь в лучшем случае рассчитывать на кусок хлеба. В России голод не вызывает слишком бурных эмоций сочувствия.

– А язвы у тебя есть? – полюбопытствовал вдруг Луи.

– Язвы? Какие?

– Ну, обычные, на теле. Лишай или струпья?

– Да нет вроде, – поежившись, ответил я. – Пока…

– Жаль! – философски заметил Луи и откинулся на мешок с пожитками. – А то бы дали больше. И можно было бы на фотках заработать. Некоторые туристы любят с уродцами фоткаться, и им за это еще денег подбрасывают.

– А у меня вот есть язвы! – радостно сообщил пьяненький уже Марсель, тряся жидкой кудлатой бороденкой. – Смотри!

Оборванец закатал рукав и продемонстрировал мне разъ еденную болезнью в нескольких местах худую руку. Я снова поежился, но виду не подал. И рассматривать язвы вблизи тоже на всякий случай не стал.

– Может, лучше подлечить? – робко спросил я. – Все-таки кожная инфекция… Заразная!

– Да ты что! – замахали руками одновременно оба нищих. – И это тоже наш хлеб. На улицах, когда меня видят с болезнью, начинают сочувствовать, денег больше дают. Мы со своими болячками сами как парижские язвы. Нас боятся, нас жалеют. Нам платят. Хорошо! Мы же не воруем, а честно живем. Получаем деньги, в том числе за наши болезни…

– У Марселя еще что – ерунда! – сказал Луи. – А вот у Мартина, который на углу с Тюрбиго сидит, вообще мечта: ноги нет, а вторая сухая. Руки все в струпьях. Ему за день дают больше, чем нам обоим!

– Мы и не моемся из принципа, и на всякие там склады бесплатной одежды не ходим. Фигня это все! Настоящий бездомный должен зарабатывать милостыней, ходить в обносках и не лечить болячки, потому что ему все это на фиг не надо. Вот ты пришел, принес нам вина, уважил. Поговорили душевно. Все хорошо!

Я оставил Марселя и Луи допивать вино, так как оставаться с ними на ночлег не рискнул. Когда я улегся наконец на лавочке в глубине одной из улиц, то подумал, что вот тут и в России, и во Франции все похоже: нищие холят и лелеют свои увечья в надежде заработать на чувстве жалости больше у сердобольных горожан.