Начинается ночь - Майкл Каннингем

Он вылезает из кровати. Ребекка проделывает это особое, едва заметное и в то же время явное заныривание-уползание внутрь самой себя: у нее подрагивают пальцы, меняется изгиб губ; ему как бы дается понять, что, хотя он и не разбудил ее, она все-таки знает, что он покидает их ложе.

Он выбирается из спальни, доходит до середины гостиной и только тогда видит, что на кухне, глядя в окно, стоит Миззи. Абсолютно голый.

Услышав его шаги, Миззи оборачивается. Он стоит на обеих ступнях, руки опущены вдоль тела, и Питер невольно вспоминает Прозрачного Человека, макет человеческой фигуры из прозрачного пластика с разноцветными внутренними органами, который он любовно-старательно собрал, когда ему было десять лет, и на котором, как ему казалось тогда, лежит отблеск чего-то божественного. По его представлениям, вот так должны были выглядеть ангелы. Белоснежные хитоны и водопады золотистых волос никогда не вызывали у него доверия. Нет, настоящий ангел должен быть безупречно прозрачным и стоять перед вами, как Прозрачный Человек, именно так, как и стоит сейчас Миззи, с выражением лица, которое не назовешь ни просительным, ни неприступным, просто стоять перед вами обнаженным и совершенно реальным.

— Привет, — тихо говорит Миззи.

— Привет, — отвечает Питер, продолжая приближаться.

Миззи стоит неподвижно и невозмутимо, как натурщик в художественной студии.

Странно, да? Питер приближается, а что еще ему остается делать? Но что-то происходит, это понятно.

Похоже (как бы неправдоподобно это ни звучало), Миззи его ждал.

Питер входит на кухню, Миззи стоит посередине, но места достаточно, и Питер, не меняя курса, может спокойно миновать его, не коснувшись. Он наливает себе стакан воды из-под крана, просто для того, чтобы что-то сделать.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает Миззи.

— Лучше, спасибо.

— Не спится?

— Нет. Тебе тоже?

— Угу.

— У меня есть клонопин в ванной. Честно говоря, в таких ситуациях я большой поклонник рюмки водки и таблетки клонопина. Хочешь чего-нибудь? В смысле, и того, и другого?

Упс, минуточку, он что, только что предложил наркотики наркоману?

— Ты ей скажешь? — спрашивает Миззи.

— Что скажешь?

Миззи не отвечает. Питер делает шаг назад и, потягивая воду, разглядывает этого голого мальчика, который, хотите — верьте, хотите — нет, стоит сейчас на его кухне. Тонкие жгутики вен, лениво обвивающие бицепсы, розоватые латы живота, путаница каштановых волос на лобке и, собственно, мужская штуковина — порядочного размера, но не порнографически гигантская, с багровым бликом от лампы на кончике. Вот сильные молодые ноги, которым ничего не стоит взойти на какую-нибудь крутую вершину, и квадратноватые, немного медвежьи ступни. Что? Сказать ей что?

У Миззи хватает вкуса промолчать. На несколько секунд воцаряется тишина, и Питер понимает, что не станет ничего изображать. Честно говоря, у него просто нет на это сил.

— Я думаю, что я должен, — говорит он.

— Я бы этого не хотел.

— Естественно.

— Не только ради себя. Не только. Ты ведь сам прекрасно знаешь. Сестры начнут бесноваться — и какой смысл?

— Когда ты опять начал?

— В Копенгагене.

Постарайся не думать, хотя бы сейчас, о фантастической привилегированности этого мальчишки, которому вполне по карману (родители исправно высылали чеки) по дороге домой из Японии остановиться в Копенгагене. Постарайся не ненавидеть его за это.

— Может, это прозвучит абсурдно, но я все-таки тебя спрошу: почему?

Миззи вздыхает, нежный флейтовый звук, родственный тому царственному вздоху, которым так великолепно владел Мэтью сто лет назад.

— Вопрос совершенно не абсурдный. Беда в том, что на него нет ответа.

— Ты хочешь, чтобы тебе опять помогли бросить?

— Я могу быть с тобой вполне откровенным?

— Разумеется.

— Сейчас — нет. Мне нужно какое-то время.

Он подносит сложенные ковшиком ладони к лицу, словно собирается пить.

— Поверь, — говорит он, — нелепо пытаться что-то объяснить тому, у кого нет этого опыта, ты просто не поймешь.

Питер не знает, что ответить. Хорошо хоть "нелепо". А может, ты хотел сказать "бессмысленно" или "противно"? А может, ты считаешь, что тот, у кого нет такого опыта, — это скучный, прилично одетый обыватель, смиренно стоящий на остановке в ожидании автобуса? Даже сейчас после всех этих бесконечных кампаний, пропагандирующих здоровый образ жизни, после бессчетных и неопровержимых свидетельств того, насколько все это страшно и ужасно, саморазрушение завораживает — в нем есть что-то неуничтожимое, твердое как алмаз, оно подобно какому-то дьявольскому древнему талисману, против которого бессильны все известные средства. Да, несмотря ни на что, ни на что, кажется, что те, кто падают, ближе и созвучней бездонной печали и неподдельному величию. Они романтичней, черт их подери, трезвых и благоразумных, упрямо добивающихся поставленной цели, какой бы прекрасной и благородной она ни была. "Положительное" не вызывает у нас того восхищенного презрения, которое мы дарим "зависимым" и "порочным". И, конечно, особенно охотно, если это такой юный принц, как Миззи, которому и вправду есть что терять.

Неудивительно, что Тейлоры носятся с ним как с писаной торбой. Что они без него? Стареющий ученый, опубликовавший две непримечательные книжки (эволюция дифирамба в ораторскую речь, и еще не описанные ростки классической греческой культуры в Микенах); его странноватая жена, помешавшаяся на бережливости и экологически чистой переработке отходов, при полном безразличии к чудовищной грязи в собственном доме; и три милые дочери, живущие в разной степени хорошо: Ребекка — просто хорошо, Джули — немного подозрительно слишком хорошо и Роуз — не то чтобы очень хорошо, но и не плохо.

— На это мне сказать нечего.

А кстати, что, если Ребекка сейчас выйдет из спальни? Ты ведь понимаешь, не можешь не понимать, что мне придется ей все рассказать. И то, что ты стоишь тут голый, выглядит дико, независимо от того, что именно я ей скажу.

Ребекка как-то сказала, что Миззи способен буквально на все. Это ведь ее слова, не так ли? Причем сказаны они были таким тоном, в котором одновременно звучали и порицание, и уважение.

— Я понимаю. О'кей.

О'кей? Миззи сжимает кончиками пальцев свой подбородок. Покаянно. Юный искатель божественной истины, исповедующий свое недостоинство.

— Мне кажется, — говорит он, — я начинаю видеть, как жизнь идет… без меня… А собственно, почему она не должна идти без меня? Но я не знаю… Что мне делать. Я слишком долго надеялся, что если отбросить очевидно нехорошие идеи типа поступления в юридическую школу, то хорошие придут сами собой. И вот, кажется, я начинаю понимать, откуда берутся грустные старые неудачники… То есть сначала ты молодой симпатичный неудачник, а потом…

Он смеется — долгий тихий всхлип смеха.

— Ну, отчаиваться, по-моему, еще рановато.

— Я знаю. Правда, знаю. Но сейчас мне действительно плохо. В этом монастыре меня утянуло в какую-то воронку, то есть со мной произошло именно то, чего не должно было произойти, потому что я действительно начал видеть бренность всего сущего и особую безмятежную пустоту в центре мира. Но в этом не было утешения. Наоборот, мне захотелось покончить с собой.

Снова напевное клокотание — не то смех, не то сдерживаемый плач.

— Ну, это уже перебор, — говорит Питер.

Черт, вот опять, он хотел сказать что-то твердо, но сострадательно, а получилось грубо и бездушно.

— Не позволяй мне сползти в мелодраму. Собственно, я хочу только одно сказать: я более или менее понимаю, что происходит. Я знаю, что мне не нужно ехать еще в один монастырь — в Японии или где бы то ни было. У меня нет иллюзий. Все, что мне сейчас нужно, — это небольшая поддержка, чтобы пережить этот период. Гордиться тут нечем. Но если бы я мог прийти в себя, если бы, просыпаясь по утрам, я бы смог вставать и что-то делать, если бы мне, с твоей помощью, может быть, удалось найти какую-нибудь работу, я бы бросил. Я уже бросал, так что, я знаю, что мне это по силам.

— Ты ставишь меня в дикое положение.

— Я просто прошу тебя мне немного помочь. Я все понимаю. Правда. Но сейчас уже слишком поздно что-то менять и, честное слово, мне нужна какая-нибудь пара месяцев нормального самочувствия, чтобы я мог начать жить. Ну, и… ну, в общем, ты ведь понимаешь, что будет, если ты скажешь Ребекке.

Он понимает.

— Ты можешь дать мне слово, что сюда никто никаких наркотиков больше приносить не будет?

— Разумеется. Угу, хорошо.

— Я не говорю тебе "да", я говорю, что подумаю.

— Это все, что мне надо. Спасибо тебе.

Сказав это, он подается вперед и целует Питера в губы — нежно и, по крайней мере, полуневинно.