Начинается ночь - Майкл Каннингем

В шестнадцать ноль семь он слышит, как гудит домофон. Миззи открывает дверь, покупает наркотики, захлопывает дверь — это быстрая и почти бессловесная транзакция. Конечно, возмутительно, что Миззи дал их адрес наркоторговцу и — пусть всего на минуту — пустил его в квартиру… Хотя… Нельзя сказать, что сам Питер никогда не покупал наркотиков (то грамм кокаина, то несколько таблеток экстази), и, в общем-то, он довольно хорошо представляет себе, кто именно продает наркотики, по крайней мере, в небольших количествах, таким людям, как Миззи (или он сам). Разумеется, где-то в этой цепи продающих и покупающих есть опасные, отчаявшиеся люди, способные на все, но тот, кто прыгает в такси, чтобы загнать тебе грамм кокаина, кристалл или несколько колес, скорее всего молодой, а еще более вероятно, уже не очень молодой актер (модель, официант), нуждающийся в свободных деньгах. Питер, конечно, мог бы изобразить праведный гнев — спору нет, Миззи следовало бы встретиться с этим парнем где-нибудь в другом месте (да, конечно, это поступок избалованного и безответственного человека), но в этом было бы что-то от дурного спектакля. Черт возьми, Миззи (ИТАН), как ты смеешь пускать в наш дом этого двадцативосьмилетнего бездарного актеришку Скота (или Брэда, или Брайана). Большинство из этих "темных личностей" уйдут из шоу-бизнеса (или еще чего-нибудь подобного, ради чего они и приехали в Нью-Йорк) и в течение ближайших десяти лет вернутся в родные города. Работать садовниками или торговать недвижимостью. Нет, Питер не готов участвовать в этой пьесе; Миззи — не его проблема. И он не собирается изображать омаразмившегося дядюшку из итальянской комедии, который выскакивает из комнаты и, потрясая сухоньким веснушчатым кулачком, громогласно объявляет, что он все слышал.

Короче говоря, Питер остается лежать в постели.

До него доносятся Миззины шаги в гостиной, слышно, как он выходит на кухню, возвращается, чтобы поставить диск (Сигур Рос), опять идет на кухню, затем двадцать три минуты тишины, только глуховато-призрачные наплывы музыки. Миззи делает кристалл? А ты как думаешь? Наконец снова раздаются шаги, он подходит к их двери — он что, сейчас войдет? От страха (неужели ему придется притворяться спящим?) и негодования (Какого черта тебе здесь нужно?) у Питера мурашки по коже. Но Миззи, конечно, просто входит в соседнюю комнату — свою временную спальню. Гипсокартон, разделяющий их комнаты, чуть ли не усиливает звук. Би так давно уехала, что Питер забыл. Он слышит, как Миззи снимает шорты (звук расстегиваемой молнии и почти оглушительное звяканье пряжки об пол) и ложится на кровать — Питер различает послушное поскрипывание. Теперь между ними расстояние пятнадцать сантиметров и картонная перегородка.

Да… Проходит минута, начинается следующая… и становится ясно, что Миззи мастурбирует. Питер чувствует это. Во всяком случае, ему так кажется. Секс меняет что-то в воздухе, верно? Питер слышит, как Миззи издает короткий стон, хотя, может быть, это и Сигур Рос. Но, если уж на то пошло, чем еще может заниматься двадцатитрехлетний парень, прилегший на кровать после прихода.

Итак, Питер Харрис, что теперь?

Вариант приличного поведения. Немедленно встать, как можно более шумно выйти из комнаты и, зевая, объявить, что только что проснулся. Удивиться, что Миззи дома.

Извращенное поведение. На цыпочках выскользнуть из комнаты и улизнуть из квартиры. Миззи занят и, возможно, ничего не заметит (он закрыл дверь в свою спальню? Мм… Не слышал). Немного погулять и вернуться домой в обычное время.

Бессовестное поведение. Ничего не предпринимать и продолжать подслушивать.

О'кей. Прими как данность, что ты, как и многие мужчины, не чужд гомоэротике. Да и вообще, почему тебе или кому бы то ни было еще так уж важно быть исключительно "прямым"?

А кроме того… Что?.. Ужасно интересно, да, пусть в каком-то извращенном смысле, но все равно интересно заглянуть в чужую жизнь. Вот сейчас в нескольких сантиметрах от тебя находится это удивительное создание — другой человек, думающий, что он один. Да, конечно, не исключено, что мы, когда нас никто не видит, не так уж сильно, а может быть, и вовсе, не отличаемся от себя на людях, но, кто знает, может быть, это только у тебя так, про других-то ты этого не знаешь. Может, и в искусстве ты, в сущности, тоже ищешь чего-то вроде спасения от одиночества и субъективности; знания, что ты не одинок в истории и в мире; тайны человеческого существования, сокровенной и в то же время озаренной светом, как у Джотто и его изгнанных из рая Адама и Евы, или у Рембрандта на его последних автопортретах, или на фотографиях округа Хэйл Уолкера Эванса. Искусство прошлого старалось дать нам что-то вроде того, что сейчас переживает Питер: художник пытался заглянуть в глубины другого. Видео со случайными прохожими — не то же самое. Равно, как и вазы, исписанные непристойностями, или мертвые акулы, да и вообще, все чересчур перекрученное, слишком беспристрастное и ироничное, все то, что стремится шокировать и провоцировать. Такое искусство не предлагает ничего похожего на запутавшегося мальчика с наркозависимостью, ткущего — в этот самый миг — какие-то неведомые фантазии по ту сторону занавеса.

Ну, или о'кей, может быть, Питер просто гей и хочет кончить, воспользовавшись бесплатным порно.

Интересно, что это было: протяжный стон или музыка?

А что такое Миззины фантазии? Что-то совершенно непостижимое, верно? Вероятно, большинство мужчин совершают примерно одни и те же движения — более или менее — одни и те же, но что происходит в их сознании, что заставляет быстрее бежать их кровь? Есть ли что-нибудь интимнее и сокровеннее того, что заставляет нас кончать? Если бы нам удалось проникнуть в сознание других людей, когда они мастурбируют, что бы мы почувствовали: умиление или гадливость?

Перед внутренним взором Питера возникает Джоанна, стоящая на отмели. Когда-то именно Джоанна была главным объектом его фантазий, хотя уже больше двадцати лет как ее, конечно, заменили другие женщины. Образ Джоанны, стоящей в озере (вот она поворачивается, отстегивает верх от купальника), искажен впечатлением от их встречи во время приезда Питера в Милуоки много лет назад: крепкая, с приятными чертами лица, бодро приближающаяся к своему сорокалетию с бумажником, набитым семейными фотографиями, миловидная, полнокровная женщина без всякого намека на сексуальность. В Питеровом видении есть и Мэтью в бледно-голубых плавках, хотя образ Мэтью тоже искажен памятью о его мертвом теле. На Питера нисходит видение всепожирающего пламени. Как ни странно, в этом тоже есть что-то сексуальное — слепящий жар, стремящийся поглотить тебя без остатка. Да, это огонь кремации, и тем не менее. Это классика, не так ли, вечная классика: Циклоп, или волк, или ведьма, пытающиеся тебя съесть, — это то, что всегда будет нас и пугать, и притягивать, — некая сущность, стремящаяся сожрать нашу плоть и абсолютно не посягающая на нашу душу. Конечно, мы всячески даем понять, что хищники не уйдут от расплаты — мы выкалываем им глаза, набиваем их животы камнями, заталкиваем их в их же собственные печи, но это наши любимые враги, мы их и боимся, и обожаем — да и как иначе, раз мы кажемся им такими вкусными, раз то, что им нужно, — это вовсе не наше тайное и сокровенное, на которое они плевать хотели, а исключительно наше тело. А почему, как ты думаешь, именно акула прославила Дамьена Хёрста?

Вирус съел Мэтью. Время съело Джоанну. Что ест Питера?

Так, теперь у него эрекция. Не дико ли это? Он чувствует что-то вроде головокружения, полета над бездной… неких возможностей. Ну, нет. Если бы он и вправду был геем, он бы уже это знал, разве нет? Тем не менее у него эрекция из-за этого мальчишки, его жены, перевоплотившейся в мальчика, но, как бы то ни было… Он подслушивает, как этот мальчик онанирует. Да — храни его Господь — он возбужден юностью Миззи и вероятной обреченностью Миззи и, да (хотя прошло уже больше тридцати лет), мимолетным (длившимся долю секунды) лицезрением Джоанниного бледно-розового соска в тот момент, когда она поправляла купальник, хотя сейчас этот сосок наверняка изменился до неузнаваемости; он возбужден памятью о собственной молодости, эфемерным и в то же время удивительно вдохновляющим обещанием невообразимо богатого и разнообразного эротического будущего, которое подарил этот мелькнувший Джоаннин сосок; он возбужден (наверное, это тем более дико?) той методичностью, с которой смерть пожирает живых, и вчерашней юной, нежно-решительной официанткой в "ЙоЙо" и тем, где он сейчас находится и чем, похоже, является — слово "извращенец" приходит на ум, не так ли? (Неожиданное открытие: вполне вероятно, что фетишистов и им подобных возбуждает само сознание того, что они фетишисты; как бы то ни было, извращенец-любитель Питер испытывает сексуальное возбуждение именно от того, что делает нечто постыдное.) Странная история, парень… А может, ты и вправду один такой? Может, у тебя какая-то особая ориентация? Темная дрожь пробегает по телу Питера, пьяняще-острое чувство стыда — все-таки происходит что-то запретное и неправильное и именно поэтому (пускай совсем чуть-чуть) значительное — а в следующую секунду он слышит негромкий стон, в значении которого сомневаться не приходится: Миззи кончил (Питер не кончит, он не настолько возбужден, ну, или не может позволить себе быть настолько возбужденным), и на какое-то мгновение он испытывает пронзительную любовь к Миззи, к самому Миззи, и к гибнущему миру, и к девочке в зеленой кожаной куртке, которая разглядывала акулу, и к трем ведьмам, которые хотят его сожрать (откуда это? "Макбет"?), и к Би, когда ей было два или три года, и она, споткнувшись, скатилась с лестницы и, хотя — слава богу — ничего не сломала, ужасно испугалась, и он прижал ее к себе и шептал ей на ухо всякие утешительные слова до тех пор, пока все опять не наладилось, до тех пор, пока ему не удалось все исправить.