Доктор Самты Клаус - Алла Дымовская

Ах, до чего живучий был,

Спляшем, Пегги, спляшем!

За ним несли ПД, вопившего неразборчиво из-за еловой шишки во рту, и, между прочим, по ошибке вперед ногами. А ведь Самты предупреждал! Но оба охранника, Дик и Том, совсем одурели от противоестественного вида их дорогого диктатора, гипса и еловых шишек, использованных не по прямому назначению (по прямому назначению Дик и Том засовывали их случайным прохожим совсем в другие места шутки ради, когда напивались на Рождество). Поэтому ПД вынесли, как попало, вернее, чем было ближе к дверям, тем и вынесли.

В это же самое время в окрестностях кролиководческой фермы поселка «Новые змеюки». События, факты и некоторые размышления.

В это же самое время доктор Пегги Бряк стояла на крылечке фермы и просеивала в решете помет грызунов. Иначе — крысиные какашки. Это, чтобы наверняка узнать, уж не крысы ли сожрали нынче утром ее лучшие фиолетовые румяна от «Диор»? Наказывать без вины беспомощных зверьков ей не хотелось, но и румян было жаль, чтобы оставить это дело просто так.

На случай, если вы спросите, почему румяна были фиолетовые, я отвечу. А если не спросите, то отвечу все равно. Потому, что доктор Бряк была очкастой, долговязой кикиморой с косичками, вот почему! А таких — какими румянами не крась, разница не велика. Зато от «Диор» и с громаднющей скидкой! Тем более, Пегги знала: дорогой Лэм любит ее во всех нарядах и румянах. Но не имела понятия — это от того, что хуже всяко не будет. Оттого, что хуже просто некуда. В общем, она просеивала на крылечке помет, когда…

Вот тут-то начинается самое интересное. Джин Икарус Блок, оставшийся не при делах из-за внезапной хвори, приключившейся с ПД, слонялся по поселку. Впрочем, он и раньше в основном только тем и был занят. Но слонялся-то он исключительно по пятам за Лэмом Бенсоном, пытаясь убедить его в своей избранности, и оттого мало смотрел по сторонам. Обычно Джин Икарус ходил след в след за ПД или дремал неподалеку от лодочного сарая, и бубнил:

— Я Избранный! Я ведь Избранный? Ну почему вы молчите, и ничего не говорите? …ой, больно! Зачем кидаться кирпичами? Я только хотел спросить, я ведь Избранный?.. Как, как? Нет, в роду у меня не было душевнобольных! И говорящих обезьян тоже, прямо обидно!.. Кто это вам сказал? Ах, Чарльз Дарвин!… Нет, не знаком… и не читал… что же, раз ученый человек, то ему видней! Вообще-то мой папаша был бродягой-забулдыгой, с рожей орангутанга… Говорите, я в этом смысле на него похож? Еще бы, ведь я его сын, причем родной! И я Избранный! Я ведь Избранный? (а дальше все точно так же, как и в начале, кому интересно, может прочитать по второму разу).

Но внезапно Джин Икарус перестал слоняться без дела и застыл на одном месте, как пораженный санитарной инспекцией нелицензированный ассенизатор. Перед ним вдруг опять предстало видение. На этот раз не Вонючка, а нечто поистине захватывающее.

На кривом бетонном крылечке полуразвалившегося коровника (Джин Икарус понятия не имел, что это сверхсовременное здание научной лаборатории) стояла Женщина. Именно так, с большой буквы. У Женщины были непередаваемо восхитительные тонкие косички и невообразимо толстые очки. И вообще она казалась длинной, как огородный шест, и тощей, как скелет от селедки-иваси. Правда, в руках она держала не книжки и тетрадки, но не менее загадочный предмет, чем-то напоминавший огромный дуршлаг, украденный из солдатской столовой. Несомненно, это был секретный научный прибор. И сама Женщина была таинственная и удивительная. Именно о такой Джин Икарус Блок мечтал всю свою прошлую жизнь. И продолжал бы мечтать всю будущую, если бы вдруг не встретил на крыльце коровника.

Когда у Джина Икаруса прошел столбняк, и он наконец смог, опираясь на пальмовый посох, подойти к видению поближе, в голове у него сами собой родились стихи. Хотя прежде он и двух слов не мог сказать в рифму.

— Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…, - досказать рожденное стихотворение Джин Икарус не успел. А жаль, вдруг стихи были гениальные? Но мы этого с вами так и не узнаем.

— Мужчина, вы в своем уме? — грубо оборвала его доктор Бряк и оглянулась. Может, странный лысый дядька разговаривал не с ней. Потому что, обычно с ней никто так не разговаривал. Потому что, обычно к доктору Бряк незнакомые мужчины обращались следующим образом: «Эй ты, дылда долговязая, сгинь и не отсвечивай!» Но позади Пегги была только обшарпанная дверь в лабораторный барак.

— Почему все и всегда на этом острове задают мне один и тот же вопрос? — плаксиво сказал ей лысый детина. И не дождавшись ответа, несвязно продолжил: — Я в своем уме. Мне хрен знает, сколько лет, потому что мой папаша-забулдыга забыл записать день моего рождения, помнил только, что это было в феврале. Или в каком другом месяце. Я был владелец похоронного бюро, а до этого служил банковским налетчиком, а еще до этого успешно грабил бензоколонки. А еще раньше я занимался бродяжничеством в штате Юта. Теперь я Избранный. Выходите за меня замуж, не пожалеете.

Офонаревшая от изумления доктор Бряк уставилась на лысого детину так, что глаза ее стали больше оправы очков. Решето выпало из ее ослабевших рук. Крысиный помет вперемешку с фиолетовыми румянами рассыпался по крылечку. Косички встали дыбом.

Доктор Бряк стала лихорадочно соображать про себя. Если лысый не шутит, и черт не шутит тоже, и ей в самом деле предлагают руку и сердце, и этот лысый черт в самом деле Избранный? Мысли Пегги путались и неслись в голове галопом, так что от косичек натурально повалил клубящийся пар. Не то, чтобы ненормальный гробовщик ей понравился. Конечно, об этом речи не шло. Да и кому понравится, тем более с первого взгляда, здоровенный и плешивый как арбуз, детина, с явно ограниченными возможностями головного мозга? Но вот если посмотреть на него во второй раз! С большой или с прописной буквы, но доктор Пегги Бряк все же была женщиной. А это значит, что время от времени ей страшно хотелось замуж. Не то, чтобы совсем уж все равно, за кого. Но иногда, хоть за кого-нибудь.

В смысле замужества надежды на благородство ПД было мало, сами понимаете. Порой Пегги грустно смотрелась в зеркало и думала, что ее дорогой Лэм человек очень порядочный, и может даже слишком. Хотя бы потому, что вот уже третий год подряд терпит этакий страх божий возле себя, да еще дарит подарки из списанных складских запасов, водит в поселковый клуб и в баню, и что удивительно, изменяет редко. Только если подвернется подходящий случай, и он наверняка знает, что Пегги не сразу о том донесут.

Но когда доктор Бряк стояла возле лабораторного стола и уныло вскрывала очередного кролика, ее мысли о ПД были уже не так справедливы и дружелюбны. Она думала, что всю свою несчастную жизнь должна возиться с мертвыми и равнодушными кроличьими тушками. Что никакой рыцарь на белом коне (пускай без коня, и пускай не рыцарь, а просто приличный налогоплательщик) не явится за ней, и не увезет далеко-далеко, хотя бы в Рязанскую область, лишь бы по большой любви. Что Лэм — гад подколодный и бездушная скотина, и что она отдала ему лучшие три года своей молодости (от тридцати семи до сорока). И что напрасно она вышивала этому обманщику самые крутые в поселке трусы стеклярусом. И что нет благодарности на этом свете. И что она обречена, в конце концов, помереть под противной фамилией Бряк, вместо того, чтобы на ее могиле была начертана романтическая эпитафия «Дорогой и любимой миссис Пегги Бенсон, от невыносимо страдающего супруга и восемнадцати рыдающий детей!».

Именно по этой причине доктор Бряк не прогнала сразу стоявшего возле крылечка лысого Избранного, а посмотрела на него во второй раз. Известное дело, как и всякий холостой мужчина, он показался ей куда более симпатичным, чем со взгляда номер первый. А главное, он уже произнес те самые слова, которые Пегги отчаялась вообще когда-нибудь от кого-нибудь услышать. Поэтому доктор Бряк растерялась, и поэтому от ее косичек повалил пар. Мыслимое ли дело, убить целых три года в упорных и пустых хлопотах, чтобы заставить дорогого Лэма хотя бы намекнуть на возможность прочных отношений. А тут, на тебе!

Внутренний разумный голос вовсю орал Пегги изнутри: «Немедленно бросайся на шею этому дурню, пока он не передумал!».

Бестолковая и голодная гордость напротив, язвительно шептала снаружи: «Вот еще! Так сразу я и пошла за первого встречного!».

Внутренний, прозорливый голос продолжал орать: «Ну, ты и курица! Второго может уже не быть! Лови момент и ничейного мужика!».

Малоумная гордость тишайше возражала: «Лучше уж я останусь одна, чем позарюсь на кого попало!»

Засомневавшийся внутренний голос спросил уже спокойней: «В самом деле, лучше?»

Опомнившаяся гордость завопила: «Ой, нет! Не лучше! Что же я несу, дуреха этакая!»

Пока в докторе Бряк шла борьба, скрытая от глаз лысого претендента на ее руку, сама Пегги с ласковой укоризной произнесла: