У кладезя бездны. Псы господни - Александр Афанасьев

Признак номер пять — жесткий, сфокусированный взгляд вперед.

Удивительно, но это так. Для того чтобы вычислить и окончательно утвердить этот признак, потребовались годы и десятилетия опыта. Но это факт. Что террористы-бомбисты и стрелки, про которых рассказывали жандармы, что исламская экстремистка в никабе, идущая на блокпост, чтобы разменять свою жизнь на несколько солдатских и казачьих, — всех их объединяет жесткий, сфокусированный строго вперед взгляд. Они видят цель и идут к ней, ни на что постороннее не отвлекаясь. Мало кто видел это вживую… если ты видишь такое, то на принятие решения у тебя редко когда больше минуты, иногда всего несколько секунд. Сейчас я это видел вживую — человек смотрел прямо перед собой, как в прицел снайперской винтовки. От понимания этого по всему телу прошла холодная дрожь.

Признак шесть: дыхание. Террорист перед самой акцией обычно дышит тяжело, буквально заглатывая воздух, хотя пытается не показать этого. Мало кто из террористов способен полностью контролировать себя, тем более перед смертью. Нервное возбуждение, повышенное сердцебиение, клеткам нужно больше кислорода — и дыхание выдаст тебя. Но этот контролировать себя умел, учащенного дыхания у него не наблюдалось и близко.

Признак семь: шевелящиеся губы.

О чем молится террорист?

Вопрос, конечно интересный. Ответить на него просто, но простой ответ не дает возможности постичь всю извращенную логику террориста: что бомбиста-эсера, что современного исламского экстремиста, решившего, что жить ему уже незачем. Решившего жертвовать собою, как говорили эсеры, или решившего стать шахидом на пути Аллаха, как говорят сейчас. И эсера-максималиста, и исламского экстремиста роднит гораздо больше, чем разделяет. Прежде всего — ни тот ни другой не верят в прогресс. Прогресс — это действие не сиюминутное, а неторопливое, эволюционное, но верное. Поясню на простом примере: например, есть капиталист с миллионом золотых рублей и голодающие крестьяне. Миллион рублей сам по себе — это просто сто тысяч золотых кружков — червонцев. Но если капиталист умен — а среди людей с миллионом в кармане редко встречаются глупцы, — он поймет, что тот же миллион, вложенный в завод, принесет ему куда больше, в то время как деньги, завалявшиеся в кармане, ничего не приносят, только мнутся. Этот человек построит завод и примет на него рабочих — тех же крестьян. Они начнут производить что-либо для капиталиста… нет, не для капиталиста — для себя! Это открыл Генри Форд — если ты платишь рабочим много, а при этом твой товар хороший и дешевый, то они тратят деньги на товары, которые ты продаешь, и возвращают деньги тебе же. Разбогатевшие, накопившие денег рабочие лучше питаются, потом они начинают предъявлять спрос и на услуги. Так постепенно, поколение за поколением из нищеты выходят все без исключения, хотя капиталист остается капиталистом и тоже становится богаче. Но эсер-максималист и исламский экстремист не хотят ждать, они хотят получить все и сразу. Исламский экстремист хочет отрезать капиталисту голову и сделать так, чтобы все жили на земле и возделывали ее, как их деды и прадеды, — в нищете, туберкулезе, постоянном поминании Аллаха. Эсер-максималист хочет расстрелять капиталиста и то ли раздать деньги крестьянам, то ли что-то сделать на них… в отличие от исламистов у эсеров нет единого четкого видения будущего, к которому они стремятся. Но будущее это для них (они считают, что и для всех остальных) столь притягательно, что они молятся, прося у Аллаха его приблизить. Или просто перебирают свои лозунги, оглушительные и бессмысленные, а если вдуматься — то страшные. Надо же во имя чего-то умирать, не просто так.

Да, они молятся. Их губы шевелятся, они могут молиться, даже не имея Бога. Иногда они просто перебирают имена товарищей по борьбе, иногда поминают грехи тех, кого они решили забрать с собой на тот свет. Эсеры-максималисты, не имея Бога, наверное, все же просят его приблизить тот день и час, когда хотя бы их сыновья увидят светлый час революции и воспользуются ее плодами, принадлежащими им по праву. Исламисты произносят дуа — короткие воззвания к Аллаху с просьбой приблизить их к раю и ввести в Высшее общество. Они считают, что шахиды перевоплощаются в райских птиц… Что касается меня, не хотел бы я быть птицей.

У человека, которого я видел, губы хоть незаметно, но шевелились. Я не знал, о чем он молится, кого и о чем просит.

Признак восемь: большой мешок или сумка.

Этот признак уже устарел, но его упоминают даже в последнем, совершенно секретном учебнике по тактике антитеррористических действий. В начале прошлого века бомбисты обожали отправляться на дело: компания джентльменов, дама и корзина для пикника с фруктами. Корзину бросишь — не только ягодок, но и косточек не останется, взрыватели тогда делали на основе гремучей ртути, очень чувствительные. До того как появились мощные и небольшие аккумуляторы для мобильных телефонов, батарейки для электронных часов, в мешке или сумке обычно держали батарею, совмещенную, с детонатором, иногда оружие, гранаты. Террористки женщины из эсеров, а такие были — носили в сумочке револьвер, мусульманки сумочек не носят, у них это не принято. У этого человека сумки не было, но на этот признак сейчас не стоит обращать внимания.

Признак девять: рука в мешке, сумке или кармане. Во времена моего отца был такой прием. Если ты видишь человека с сумкой и другие признаки присутствуют, хотя бы половина, ты бросаешься к нему и обхватываешь его руками. И давишь, как медведь, не выпускаешь, при этом вопя, как сирена. Руки блокированы — до детонатора уже не добраться. Если ты ошибся, в принципе, можно извиниться, ведь вреда никакого не нанесено, за исключением нескольких неприятных минут. Если же нет, то ты мог считать, что жизнь прожил не зря.

Террористы поняли, что к чему, и стали засовывать руку в карман или мешок, чтобы держать палец на детонаторе, но это тоже стало признаком. Если ты видишь человека, одна рука которого засунута в карман или в сумку, и он оттуда ее не достает — дело плохо. Если ты видишь человека, который идет, засунув руки в карманы, это тоже повод приглядеться. Если ты видишь женщину в никабе, одна рука которой необычно плотно прижата к телу и не двигается, — обычно в никабе делается прорезь на боку, не так заметно со стороны, — бей тревогу, может, и успеешь. Даже если просто залечь — тяжесть последствий террористической атаки сокращается на порядок. Если залечь за препятствие, при подрыве шахида ты уцелеешь почти гарантированно — только оглушит. Если схватить шахида и подать команду «Ложись!», вероятно, ты спасешь несколько жизней и посмертно тебя наградят.

Человек, которого я определил как террориста, держал руку в кармане. Правую, которая у большинства людей ведущая.

Одну…

Пять. Пять из десяти признаков, при том, что один устарел, а один не имеет отношения к Италии — здесь нет исламского экстремизма. Если так, то получается пять из восьми, или ноль шестьсот двадцать пять, если произвести простое арифметическое действие. По правилам, принятым в Персии, при наличии четырех признаков из десяти следует бить тревогу, шести — предпринимать немедленные действия. По обстановке.

По обстановке…

Ухватив с подноса официанта бокал, я решительно двинулся вперед. Человек этот, в последний момент то ли услышав, то ли увидев боковым зрением, то ли почувствовав меня, попытался уклониться от столкновения, но я был еще быстрее.

— О… прошу прощения, — сказал я по-русски и тут же перешел на итальянский: — Mi dispiace, signor. Non cosparso? [23]

Надо было видеть, как он отреагировал на русский язык. Не сказал ни слова, но по глазам вижу — понял. Все понял.

Мы посмотрели друг другу в глаза — и он уступил, даже особо не сопротивляясь. Понял, что охота на сегодня закончена. Выстрелить сейчас я ему не дам, а с другой позиции не получится, потому что я уже знаю его, занять «чистую» позицию не позволю. Да и людей много.

— No, signor, — коротко ответил он, повернулся и начал протискиваться в сторону выхода.

Аж волосы встали дыбом. Отходняк. Господи… это в Италии-то. Что творится…

Черт бы побрал всех этих террористических ублюдков, которые готовы подохнуть сами и не дают нормально жить людям. Как же надоело жить в перекрестье прицела…

— Синьор…

Я повернулся… наверное, излишне резко, едва не расплескав шампанское.

O-la-la…

Ей было около тридцати, судя по осанке — бывшая модель, манекенщица. Темные волосы. Не молоденькая и глупая, а только вступающая в расцвет женщина, только начинающая до конца осознавать свою магическую притягательность для мужчин. От двадцати восьми до тридцати трех, я бы так сказал. Как раз то время, когда молодая щенячья глупость уже прошла, очарование опытной женщины только приходит, тело все еще молодо. На этом балу она явно была королевой, все остальные — так… свободные охотницы на промысле. А вот она не охотится, для охоты она слишком уверенно себя ведет.