Сказание о Мануэле. Том 1 - Джеймс Брэнч Кейбелл

В темноте заговорил второй волшебник:

— Вдали от их хора сидел король в златом костюме, играя роль скупца, что считает горы монет, жалея, что в них пары франков нет. А королева в ту жуткую ночь, хотя клялась, что поститься не прочь, сидела, делая (слух гласил) седьмой бутерброд из последних сил (так слухами все дворы полны) со златом из королевской казны. А к ней из парка, как свежий бриз, летела песня девы Дениз…

Тут вступил третий, запев:

— А пела о том, как смышлен и жесток рожденный зверь, сиянием северных крайних широт одетый теперь, цветением плоти белее, чем самый крутой ураган, что снежную крепость берет, используя гром, как таран, и пела, как люди сказали все, что земля одна, — ушла ли хозяйка ее поутру или ждет допоздна, в обломках крушения ль бьется, то ли бежит всех забот, а то ль притаилась в хлебах — также туда побредет.

Затем начал четвертый:

— Дениз так пела, а пока белье, что свято королевский сон блюдет, она располагала по чинам; и не мечтала о судьбе своей, что ожидала, дабы оглушить: седьмая зависает так волна, а солнце, златом воду расколов, как будто золотит смерть, что грядет к тому, кто видит то, что суждено, — возвышенную и благую смерть! — пока волна несется вниз — конец! Парит так ворон в небесах: считай — один, два, три, четыре, пять, шесть; но вряд ли скажешь — семь…

Они продолжали, но Мануэль их больше не слушал.

— В чем смысл всего этого? — спросил он у Фрайдис.

— Это экспериментальное заклинание, — ответила она, — в котором есть чуточку незаконченной магии, для которой еще не найдено подходящих слов. Но когда–нибудь на них наткнутся, и тогда эта руна будет жить вечно, пережив все те рифмы, что заражены рассудком и разумными смыслами, противными человеческой природе.

— Значит, слова настолько важны и непреходящи?

— Мануэль, я тебе удивляюсь! Чем же еще человек отличается от других животных, кроме того, что им пользуются слова?

— Я бы сказал, что люди пользуются словами.

— Существуют, конечно же, взаимные уступки, но в главном человек более подвластен словам, чем они ему. Что ж, подумай лишь о таких ужасных словах, как «религия», «долг» и «любовь», «патриотизм» и «искусство», «честь» и «здравый смысл», и о том, что эти слова–тираны делают с людьми и из людей!

— Нет, это резонерство: ибо слова — только преходящие звуки, тогда как человек — дитя Бога и обладает бессмертным духом.

— Да–да, мой дорогой, я знаю, ты в это веришь, и у тебя эта вера выглядит мило и привлекательно. Но, как я говорила, человек обладает телом животного, чтобы набираться опыта, и мозгом животного, чтобы этот опыт осмысливать, так что его соображения и суждения всегда будут мыслями более или менее разумного животного. Но в его словах очень часто заключена магия, и ты это поймешь, когда я сделаю тебя величайшим из создателей образов.

— Да–да, но с этим мы можем немного погодить, — сказал Мануэль.

После этого Мануэль признался Фрайдис, что облик этих чудотворцев его настораживает. Он думал, что восхитительно создавать оживающие образы, до тех пор, пока не увидел и не разглядел внешность этих заурядных создателей образов, которые оказались уродливыми, рахитичными и вспыльчивыми. Они беспомощны, злобны и недоверчивы, а в повседневных делах недалеки от слабоумных. Они явно презирают всех, кто не способен создавать образы, и, очевидно, питают отвращение к тем, кто может это делать. С Мануэлем они были особенно высокомерны, уверяя его, что он лишь преуспевающий, претенциозный псевдоволшебник и что вред, причиненный самобытным чудотворцем, может быть очень–очень велик. Неужели эти сумасшедшие формовщики грязи могут служить образцом крепкому, здоровому парню? И если б Мануэль стал перенимать их искусство, спросил он в заключение, не перенял бы он и их черты?

— И да, и нет, — ответила Фрайдис. — Ибо, согласно древнему таинству Туйлы, они извлекают из себя самое лучшее, чтобы наполнить им свои образы, а это лишает их добродетелей. Но мне бы хотелось обратить внимание на то, что самое лучшее, содержавшееся в них, продолжает жить, тогда как самое лучшее, что есть в других людях, погибает вместе с ними где–нибудь на поле брани, на постели или на виселице. Вот почему я подумала, что сегодняшний день…

— Нет, мы с этим немного погодим, ибо я должен прокрутить все у себя в голове, — сказал Мануэль, — и свое мнение по этому вопросу я изложу позднее.

Но пока его голова занималась этим вопросом, пальцы Мануэля создавали забавные фигурки десяти создателей образов, которых он в итоге оставил неоживленными. Фрайдис улыбнулась при виде этих карикатур и спросила, когда Мануэль даст им жизнь.

— О, в свое время, — сказал он, — и тогда их ужимки смогут развлечь. Я ощущаю, что занятия магией Туйлы связаны с крупными жертвами и серьезными опасностями, поэтому я не спешу ей заниматься. Я предпочитаю получать удовольствие от того, что мне милее.

— А что для тебя может быть милее?

— Молодость, — ответил Мануэль, — и ты.

Королеве Фрайдис, которая сейчас во всем была обыкновенной женщиной, такой ответ доставил наслаждение.

— Неужели тебе этого довольно, король моего сердца? — осторожно и нежно спросила она.

— Нет, — сказал Мануэль, глядя поверх Морвена на скрытый облаками Тауненфельский хребет. — Но я никогда и не стремился быть удовлетворенным в этом мире людей.

— В самом деле, Мануэль, люди — это стадо бедных скудоумных тварей… Он задумчиво ответил:

— Но я не могу примириться с мыслью, что они должны быть мне братьями. Я, являющийся знаменитым героем, целыми днями пребываю в сомнении и страхе из–за этих непостижимых и загадочных существ. Со всех сторон меня окружает скудоумие и тупость, меня воротит от их вытянутых физиономий, но я должен всегда скрывать свое отвращение. В моей жизни нет часа, когда бы я не скрывался за броней из отговорок и вранья, а в этих доспехах я очень одинок, Фрайдис. Ты же твердишь о глубокой любви к этому наглухо закрытому Мануэлю. Но какая мудрость откроет тебе или мне, кто такой Мануэль. Ох, я сбит с толку непостоянством, одиночеством и бессилием этого Мануэля! Милая Фрайдис, не надо любить мое тело или мою манеру говорить — ничего из того, что у меня во плоти, ибо все это бренно и обещано червям. И в этой мысли тоже есть своя печаль…

— Давай не будем говорить об этом! Давай не будем думать ни о чем ужасном, а только друг о друге!

— Но я не могу примириться с мыслью, что ты так и не узнаешь истинного меня, заключенного в это бренное тело. Фрайдис, нет способа, который позволит двоим встретиться в этом мире людей. Мы лишь издали отчаянно машем друг другу, прекрасно понимая, что эти знаки будут неверно истолкованы. Мы появляемся из материнского чрева, как пародии на своих родителей, и, суетно жестикулируя, спешим к чреву могилы. И в этой толкучке мы не находим себе товарищей, поскольку ни единой душе не дано приблизиться к другому по мосту из слов. На самом деле, не найти слов, чтобы выразить мое огромное, невозможное желание любить и быть любимым, точно так же, как не найти слов, чтобы выразить не вполне постижимую мысль, которая вертится у меня в голове в данную минуту. Но в этой мысли тоже есть своя печаль…