Виттория Аккоромбона - Людвиг Тик

— Да, да, — согласился Капорале, — этой беде может посочувствовать только поэт.

— Таким образом, несчастный, — продолжил Малеспина, — теперь недоволен собой и всем миром. Он хочет уехать, и чем дальше — тем лучше, но герцогу Альфонсу{93} не хочется терять его. Множество завистников при дворе мечтают его прогнать, лжедрузья злорадствуют, наслаждаясь унижением талантливого человека.

— Хочется плакать, — воскликнула взволнованно Виттория, — когда видишь, как в нашем бедном отечестве гений, как дворовый пес, скован цепями княжеской милости. Игрушка в руках капризных высокомерных господ, не признающих талант, он низведен до положения слуги, его приносят в жертву и часто даже лишают жизни из самых низменных побуждений. О, это могло бы быть хорошей темой для трагедии, гораздо более захватывающей и проникновенной, чем холодные упражнения какого-нибудь Спероне или Триссино{94}.

— Вы правы, — согласился Малеспина, — но сам он, наш Торквато, увы, чересчур слаб. Некоторые его поступки даже у самых доброжелательных друзей иногда вызывают недоумение. Вы можете в это поверить, почтенные? Недавно он настолько унизился, что отправился к инквизитору и заставил экзаменовать себя на предмет своего правоверия. Тот должен был выдать ему свидетельство, что полностью доволен им, примерно такое, какое выдают детям или юным кандидатам. Но этого ему еще мало, хотя многие ученые, благоволящие ему епископы назвали его истинным католиком, он постоянно и настойчиво упрашивает своего господина отпустить его в Рим, чтобы здесь проверили прочность его веры. Говорят, он снова пошел теперь уже к другому инквизитору, и тот, вняв его мольбам, снова должен был подтвердить истинность его веры. Великий человек, читающий и комментирующий Платона и Аристотеля, сам создающий прекрасные произведения — теряет свое достоинство — о, не правда ли, не знаешь, плакать или смеяться? Как велика может быть человеческая слабость?

Когда эти слова были произнесены, Виттория порывисто встала и взволнованно зашагала по залу; потом она остановилась перед Малеспиной, заявив со слезами на глазах:

— Дон Челио! Откуда, из какого захолустного уголка дикой Калабрии вы явились? Как вы смотрите на свет и на людей, как вы читаете историю?

Дон Челио явно испугался подобного обращения; в это мгновение прекрасная женщина показалась ему страшной.

— Вы — придворный? — с вызовом продолжала она. — Знаток людей? О, берегитесь, берегитесь, чтобы вам эта насмешка над Тассо когда-нибудь не вышла боком. Высмеивать его, беднягу? Да были бы еще времена Юлия или Льва X{95}, когда остроумные грешники получали отпущение грехов за свой веселый атеизм, когда галантный Бембо именно благодаря своей утонченности стал кардиналом, когда Петра Аретинца чествовали священники{96}, папы и императоры. Но теперь! Разве вы не знаете (это не такое уж далекое прошлое), как ваш истинно великий князь, который умер всего два года назад, принес в жертву своего сотрапезника и поверенного, ученого Карнезехи{97}, лютующему в религиозном рвении папе? Благородного человека обезглавили и сожгли здесь, в Риме! А за что пострадал он от руки молочного брата, великого Козимо{98}, совершившего так много благородного и прекрасного? Чтобы избежать спора, в котором участвовали Козимо Феррарский и другие, за титул великого герцога. Почему не угасает ненависть Феррары и прочих князей к нему? Теперь Альфонс может передать Тассо в руки стражей веры, если он считает себя обиженным своим придворным поэтом, неужели они действительно верят в ересь Тассо или это приказ свыше? Ведь князь Феррары мог бы теперь отступить и оставить все нашей дорогой церкви. Возможно, что Тассо слишком боязлив, но высмеивать его за это нет причин.

Чужеземец, назвавший себя доном Джузеппе, встал в восторге, подошел к прекрасной молодой женщине, взял ее за руку, подвел к креслу и взволнованно произнес:

— Вы только что сказали очень верные слова о князьях, но кроме этой смелости я еще более чту ваше еретичество. О, кем бы стали мы, итальянцы, если бы многие тысячи из нас думали так, как вы, и имели мужество высказать это вслух так громко и бесстрашно!

Мать поначалу была напугана страстной речью дочери, теперь она испугалась еще больше слов постороннего человека. Ее особенно беспокоило то, как быстро этот едва знакомый человек подчинил себе всех присутствующих. Виттория взглянула на этого сильного человека совершенно другими глазами, потом опустила голову, неожиданно покраснела и снова побледнела; было видно, как она смахивает слезы, пытаясь скрыть их.

Молодой Перетти не замечал происходящего, рьяно обсуждая с Фламинио какую-то городскую новость. Марчелло все эти разговоры казались скучными, и он давно уже удалился, чтобы нанести визит одному из своих друзей, где споры шли громче, более бурно и весело.

Чтобы снова направить разговор в спокойное русло, Капорале перевел его на поэзию и попросил молодую подругу сочинить импровизацию на какую-нибудь тему, ибо дон Джузеппе много наслышан о ее таланте и энтузиазме, с каким она переступает в поэзии все привычные границы.

— Посторонний человек, — ответила она, — уже видел, как неосмотрительно я позволила овладеть собой этому демону, которого вы называете энтузиазмом. Давайте ограничимся этим на сегодня. Может быть, будет лучше, если каждый из нас продекламирует одно из собственных стихотворений, чтобы закончить наш вечер на итальянский манер. Я тоже с удовольствием прочту небольшую канцону, которую недавно сочинила.

Не задавая больше вопросов, Капорале вытащил из кармана несколько листов и произнес:

— Тогда я начну. — Он прочитал несколько глав из своей новой юмористической поэмы о садах Мецената, которые развеселили всех слушателей. Затем Фламинио прочел несколько строф, которые, вероятно, ему подправила сестра. Донна Юлия извлекла из шкафа нравоучительную канцону и продекламировала ее певучим голосом, а белокурый Перетти предложил слушателям песнь о счастье сельской жизни, но прочитал ее так неуверенно и сбивчиво, что возникли сомнения, сам ли он ее написал.

Дон Джузеппе, когда наступила его очередь, заявил:

— Теперь, я вижу, пришел мой черед, но, мне, увы, ничего не приходит в голову (трудно вдруг начать сочинять стихи, если за всю жизнь не написал ни строчки) и даже не вспоминается ничего, кроме, пожалуй, одного места из знаменитой детской сказки о трех апельсинах. В этой героической волшебной поэме упоминается железная дверь, которая стонет и жалуется на то, что ее петли не смазаны и поэтому она вынуждена так ужасно скрипеть и кряхтеть. Вот и я, как эта дверь, должен ждать, пока какая-нибудь из муз не придет и не смажет мне горло. Примите снисходительно, почтенные, это напоминание о поэме за саму поэму, а мою шутку всерьез.

Боккалини прочел веселые скользящие строфы о том, как разгневанный Аполлон напутал однажды спящего Амура. Рассерженный на малыша за то, что тот слишком часто пускает в него стрелы, причиняя боль, Аполлон задумал сломать его лук. Но как только он его согнул, зазвенела, как бы жалуясь, тетива — так бог создал лиру. Поэтому она всегда поет о любви, даже если богу муз хочется сыграть другие мелодии. Сатир, когда Аполлон к нему благоволит, нередко пробует этот инструмент, но в его руках он снова превращается в лук и стреляет горькими отравленными стрелами. Но наш сатир, оробевший от величия Виттории или Юноны, позволяет лишь добродушному Капорале посылать легкие шутки из изящного лука, а Аполлон и Виттория улыбаются, аплодируя ему.

Все зааплодировали, а Виттория, приветливо улыбаясь больше Капорале, чем Боккалини, выбрала из кипы листов несколько страниц и сказала:

— Я не знаю, как мне назвать это произведение: балладой, испанским романсом или просто капризом. Она стала читать.

Молодой князь прощался со своей невестой. Он был помолвлен с ней уже месяц. Он думал только о ней и сейчас скакал в горы к отцу, чтобы подготовить его к прибытию невесты.

— Не покидай меня, — умоляла его прекрасная девушка, — мне чудится несчастье. Почему ты уходишь от меня именно сейчас?

— Я должен ехать, — сказал принц и нежно поцеловал ее, — наша любовь с улыбкой перенесет эту разлуку.

— Нет, — плача, жаловалась она, — нам не суждено больше встретиться! Когда вчера вечером темные облака неслись по небу, я увидела в них чьи-то отвратительные лица, искаженные злорадной усмешкой. Это парки или демоны, подстерегающие тебя. Они хотят разлучить нас, убить тебя. Они боятся, коварные, что ты сделаешь счастливой свою страну, и хотят посеять здесь беду.

— Привидения, — ответил возлюбленный, — это лишь плод твоего воображения, поэтому не бойся, не дрожи, моя любимая. То, что мы любим друг друга, — вот правда, перед нею не устоит никакой демон. Твое воображение болезненно, реальность не такова: пока один страдает от боли, другой ликует и веселится.