ХРАМ НА РАССВЕТЕ - Юкио МИСИМА

Получалось, что Хонда приехал в усадьбу в Сибуя по приглашению клиента скорее в гости и за подарками, которые тот привезет из деревни, — белым рисом и куриным мясом.

Клиент еще не появился. Поезда шли долго. В послеполуденные часы июня в форменной одежде[35] и обмотках было жарко, поэтому, чтобы впустить немного ветра, Хонда открыл высокое английское окно и встал около него. Не имея опыта военного, он так и не научился наматывать обмотки: порой они топорщились на голени и мешали идти — казалось, тянешь за собой мешок. Риэ всегда говорила, что в переполненных поездах можно за что-нибудь зацепиться. Сегодня ноги под обмотками вспотели. Хонда знал, что сзади его залоснившаяся, жеванная от сидения куртка из грубой ткани, которую полагалось носить летом, неопрятно провисла. Но как он ее ни поправлял, вид не менялся.

Из окна открывалась широкая картина — в лучах июньского солнца видна была даже станция Сибуя. Ближние кварталы уцелели, но между домом у подножия холма и станцией всюду виднелись свежие следы пожарищ — налеты авиации, после которых горели здания, случились меньше недели назад. В ночные налеты 24 и 25 мая го-го года Сева,[36] в которых участвовали пятьсот американских В-29, они сожгли весь район Яманотэ. Запах горелого вызывал картины творившегося здесь ада.

Хонда уже привык к запаху пожарищ, который был похож на запах крематория. К тому же сейчас пахло горящими дровами и кухней, и все это смешивалось с резкими парами химических фармацевтических заводов. К счастью, дом самого Хонды пока не пострадал, правда, неизвестно, что еще будет.

Когда вечернее небо над головой пронзал, словно буравя его, металлический звук летевшей бомбы, когда вспыхивал свет зажигательных бомб, в уголке неба обязательно слышались взрывы хохота, в которых не было ничего от человеческого голоса. Хонда потом понял, что это и есть ад.

Он видел красные кирпичные развалины сгоревшего дома, лежащую на земле рухнувшую крышу. Горелым, черным частоколом тянулись высокие и низкие столбы, легкий ветер обдирал с них пепел.

Там и сям что-то поблескивало. Большей частью это отражали солнце разбросанные осколки окон, выгнувшийся от жара кусок стекла или разбитые бутылки. Но они были тут до последней минуты и в этот жаркий, июньский день заставляли ежиться, как от холода. Хонда никогда не видел такого света, как в этих развалинах.

Фундамент дома был завален обломками стен, но вырисовывался вполне отчетливо. Послеполуденное солнце высветило все его неровности. Пепелище от этого выглядело как форма из газетной бумаги. Но здесь не было унылой серости газеты, а, как на глиняном цветочном горшке, смешались красный и коричневый цвета.

Дом стоял в торговом квартале, поэтому деревьев во дворе было мало. А деревья на улице обгорели наполовину.

Окна без единого стекла позволяли проникать свету с другой стороны дома, вокруг окон все было черно, наверное, вырывавшееся пламя сильно коптило.

Там, где на холм поднималась дорога и где было множество неровных, запутанных тропок, к абсолютно пустому месту вели непонятно зачем сохранившиеся бетонные ступени. Ни внизу, ни на вершине этой бетонной лестницы ничего не было. На поле развалин, где невозможно было ориентироваться, одна эта лестница упрямо указывала направление.

Было тихо, но в воздухе чувствовалось какое-то слабое движение. Чудилось, будто вдруг задвигались пожираемые червями черные трупы. Но это летал по ветру поднятый в воздух пепел. Белый и черный пепел. Иногда он садился отдохнуть на разрушенные стены. Пепел от сгоревшей соломы, пепел от сгоревших книг — то, что оставил огонь от лавки букиниста, от лавки продавца футонов… весь этот пепел, смешиваясь, висел в воздухе, колыхался над пепелищем.

В одном месте асфальт отливал черным глянцем. Там стояла вода, вытекшая из разорванной водопроводной трубы…

Небо казалось непривычно огромным, летние облака — девственно белыми.

Это и был мир, данный Хонде пятью чувствами. Во время войны, полагаясь на свои накопления, Хонда брался только за ту работу, которая была ему по душе, все свободное время он изучал концепцию круговорота жизни, и сейчас ему показалось, что это изучение задумано для того, чтобы взору предстали вот эти следы пожара. Разрушителем был он сам.

Этот воспаленный, погибающий мир сам по себе не был ни концом, ни началом. То был каждое мгновение спокойный и каждое мгновение менявшийся мир. Сознанием Алая ничто не двигало — оно воспринимало как мир эти красно-коричневые руины, отбрасывало их в следующий миг, и так день за днем, месяц за месяцем воспринимало все больше разрушавшийся мир.

Хонда не сравнивал эти кварталы с теми, какими они были в прошлом. Он просто смотрел на слепящие глаза развалины: осколок разбитого стекла сейчас светит прямо в глаза, а в следующий момент он исчезнет, исчезнут эти руины, появятся новые. Реагировать на катастрофу катастрофой: чтобы справиться с бесконечными разрушениями, нужно каждый миг иметь возможность вызвать более масштабное, еще более грандиозное, глобальное уничтожение… да, постоянно хранить в душе глобальное, закономерное разрушение, готовиться к гибели в будущем… Хонду до дрожи в теле пробрал холод этой мысли, почерпнутой им изучения «только-сознание».

21

После разговора с клиентом, получив подарки, Хонда дошел до станции Сибуя и направился домой. В новостях сообщали, что атаки бомбардировщиков В-29 обрушились на Осаку, ходило множество слухов, что основной мишенью теперь становится район Кансая. В Токио, казалось, наступило относительное затишье.

Поэтому у Хонды появилось желание днем немного пройтись. Если подняться на холм Догэнсака, то можно посмотреть, что осталось от усадьбы маркиза Мацугаэ.

Хонде было известно, что семья маркиза из своего участка земли в 140 тысяч цубо[37] в середине Тайсё[38] продала 100 тысяч цубо акционерной земельной компании в Хаконэ, но половину полученных наконец денег впоследствии потеряла из-за банкротства пятнадцати банков. Приемный наследник Мацугаэ оказался распутником и постепенно спускал оставшиеся земли, так что теперешняя усадьба Мацугаэ, располагавшаяся на территории площадью около тысячи цубо, стала вполне заурядной. Хонде случалось проезжать на машине мимо ворот усадьбы, но он давно не заходил в ставшие ему чужими ворота. Теперь им овладело любопытство: сгорела или уцелела усадьба после воздушных налетов прошлой недели.

Тротуар вдоль разрушенных зданий на Догэнсака был уже расчищен, и, хотя дорога шла в гору, идти было нетрудно. То тут, то там мелькали люди, которые, накрывая обгоревшими бревнами и цинком щели, готовились к жизни в землянках. Близилось время ужина, поэтому местами поднимались струйки дыма. Некоторые набирали в котелки воду из водопроводной трубы. Небо окрашивала вечерняя заря.

Весь район Камидори и Нампэйдай на вершине холма составлял прежде часть огромной усадьбы Мацугаэ. Потом эта территория, поделенная на мелкие участки, перешла в собственность к другому владельцу, но сейчас опустошенная и обезображенная пожаром земля под огромным закатным небом возвращала усадьбе ее былое величие.

Единственным уцелевшим строением здесь теперь было здание военной жандармерии — туда входили, оттуда выходили солдаты с нарукавными повязками. Точно, оно должно быть по соседству с усадьбой. А вот по ту сторону и каменные столбы ворот.

Отсюда от ворот участок в тысячу цубо казался просто крошечным, так как его загромождали многочисленные строения. Сохранившиеся миниатюрное озерцо и искусственная горка были жалким подобием огромного прежнего пруда и Кленовой горы. Каменного забора, ограждавшего усадьбу, не было, а деревянный сгорел, поэтому внушительного размера пожарище на соседнем участке, который тянулся в сторону Нампэйдая, лежало перед глазами. Похоже, именно там был тот огромный пруд, который потом засыпали.

Во времена их юности посредине пруда был остров, а с Кленовой горы в пруд низвергался водопад, Хонда с Киёаки тогда на лодке приплыли на остров и оттуда увидели Сатоко, одетую в голубого цвета кимоно. Киёаки был в расцвете юности, да и Хонда был типичным юнцом, хотя и считал себя старше. Тогда что-то возникло и оборвалось. И это что-то не оставило никаких знаков.

Владения Мацугаэ оказались восстановленными в своих прежних границах благодаря безжалостным, уравнявшим все разрушениям. Рытвины и ямы в земле возвращали прошлое, и, глядя на это расстилавшееся, пока хватало взору, пепелище, Хонда мог показать: вот там был пруд, там «Храм», там дом матери маркиза, там европейский дом, а там круг для экипажей перед входом в главный дом. Так отчетливо врезалась в память усадьба Мацугаэ, где он часто бывал.