Тигр, олень, женьшень - Валерий Янковский

Когда олени начали нормально размножаться в домашних условиях, отпала, естественно, необходимость прибегать к услугам легендарных кавандо. Да и диких пятнистых оленей к тому времени в горах почти не осталось.

Аха-Чирон

За снежным гребнем мелькнула радужная тень; показалось — освещенная солнцем пушистая голова зверя. Но в следующий миг стало ясно: меховая шапка, а там и розовое от мороза лицо брата Юрия. Мы столкнулись нос к носу совсем неожиданно, ибо утром вышли в совершенно разных направлениях. Так случается, вероятно, только на охоте, где поведение зверя диктует свои неисповедимые пути. То уводят в непредвиденную сторону следы, то вдруг выдаст лесную тайну полевой бинокль: «высветит» на далеком косогоре рыжее, серое или черное живое пятнышко. И зверобой спешит и крадется в негаданном направлении. Так случилось и в это яркое февральское утро.

— Ого, какие панты! Если б не зима, можно было бы подумать, что настоящие!

Юрий довольно улыбался. Сквозь ячейки сетчатого рюкзака за плечами проглядывала крупная голова козла с покрытыми серым пушком весенними рогами. Косульи, конечно, во сто крат дешевле оленьих, но все же представляли известную ценность у корейских аптекарей.

Настроение у обоих было приподнятое. Еще бы: небо бездонно-голубое, солнце яркое, влажный южный ветер насыщен терпким запахом не замерзающего у берегов Кореи моря. Мы закончили сезон большой охоты в суровой маньчжурской тайге, и эта февральская вылазка на коз казалась прогулкой. Покрытые сосной и корявым монгольским дубом хребты сбегают здесь до самого берега моря, неподалеку автомобильное шоссе, часты крестьянские фанзы с теплыми канами и приветливыми хозяевами, — это не затерянная в таежных дебрях бязевая палатка с жестяной печуркой, хотя температура часто минус 20–30 с ветром…

Мы решили, что пора поворачивать к дому — к фанзе старого знакомого, Кима, по кличке Аха-Чирон. Ходить вдвоем у нас было не принято — лишний шум. Я взял левее, он параллельно, справа, ниже. Расстояние между нами постепенно увеличивалось, как вдруг впереди, совершенно неожиданно, с лежки, как встрепанный, вскочил небольшой кабан. Рюхнул, метнулся вперед и скрылся в глубоком овраге. Мы опрометью бросились вдогонку, рассчитывая увидеть зверя, когда он станет взбираться на противоположный склон. Мчались, прыгая через валежины и камни, взрывая снег. Краем глаза я видел мелькавшую шагах в пятидесяти мохнатую шапку брата, как вдруг заметил, что он запнувшись за что-то, ласточкой летит в воздухе! Сразу потерял его из виду, но расслышал совершенно спокойное:

— Когда отстреляешь, вернись, я, кажется, руку сломал…

В тот момент я как-то не уловил смысла этих слов, вернее, истолковал слово «сломал» как ушиб, поэтому, мол, задерживаюсь. Но по мере того, как приближался к кромке оврага, стал доходить смысл фразы: «Сломал, сломал…» Почему не бежит следом?

Черно-бурый кабанишка появился не близко и мелькал между деревьями резво, но в другое время вряд ли ушел бы. Однако сейчас я сделал четыре торопливых выстрела и сразу кинулся обратно. Подбежал, едва переводя дыхание, и остановился в растерянности. Очень бледный, брат сидел в снегу, положив руку на невысокий пенек. Шапка и рукавицы неизвестно где, длинный дедовский винчестер со взведенным курком торчал из снега прикладом вверх. Пригляделся, и меня замутило: рука на пеньке выглядела безжизненной плетью, она свисала под прямым углом.

— Что, что случилось??

Он ответил ровным, лишь слегка осевшим голосом:

— Понимаешь, запнулся за что-то, полетел головой вперед, подставил руку и врезался в этот дурацкий пень. Видно, и ногу вывихнул, подняться не могу. Хорошо, ты быстро вернулся, холодно. А как кабан, убил?

— Да ну его, ушел, черт с ним. Давай посмотрим, что можно сделать!

В этот день удача чередовалась с неудачей. Мы услышали свист и заметили далеко на горе третьего компаньона, Колю Гусаковского, который с утра тоже ушел совсем в другую сторону и вот неожиданно появился.

Через несколько минут невысокий, но кряжистый Николай в запотевших очках-окулярах пришагал к месту катастрофы. Посоветовались. Мы с Колей впервые выступали в роли хирургов-костоправов, однако здравый смысл подсказывал, что сломанную кость надо вправить и руку забинтовать. Но как?

Я взял брата за руку, засучил рукав. Он тихо застонал и отвернулся. Сломанная кость бугром выпирала сквозь кожу. Ясно, прежде чем бинтовать, нужно поставить ее на место. Коля придерживал Юрия за плечи, я взял за кисть и дернул. Парень охнул, но кость встала на место. Я срезал молодую липку, расколол короткий обрезок, мы осторожно наложили самодельные лубки, забинтовали чьей-то рубашкой, обвязали сверху шпагатом. Устроили перевязь через шею, всунули туда укутанную руку. Вправили ногу, вывих оказался не столь болезненным.

Помогли встать, взяли Юрия под руки, повели. Но спуск был настолько крутым, что сорвались и покатились друг через друга, и… многострадальная кость снова выскочила из гнезда. Пришлось все повторять сначала.

К счастью, когда в сумерках добрались до фанзы, на стареньком «шевроле» подкатил наш дядька Виктор, который каждые три-четыре дня привозил продукты и доставлял в город Сейсин добытых и замороженных коз. В ту же ночь брат попал к японскому хирургу, руку положили в гипс, но не совсем удачно, поправлялся он довольно долго.

Со следующей машиной Коля тоже уехал в Сейсин, я остался в фанзе Аха-Чирона один. Так почему же все-таки Аха-Чирон? Это давняя история. Мы ездили в его фанзу, приютившуюся под перевалом между двух озер, давно. Сначала, пока были целы приведенные из Приморья лошади, приезжали верхом, потом приплывали на вельботе, а позднее, когда обзавелись «фордом» и «шевроле», зачастили сюда на машинах. Весной на перелет — на гусей и уток, осенью на фазанов, на коз. Однако в один из первых приездов состоялся разговор, послуживший появлению этого необычного прозвища. Отец убил крупного козла. Ким, присев, долго его рассматривал, щупал, потом спросил: «Ольмя?» (Сколько?)

Папа ответил: «Чирон». Правильно следовало сказать «чиль вон» — семь иен (иены служили единственной валютой в Корее тех лет). Ким понял, но был шокирован такой ценой. В самом деле, поденщик получал тогда за день работы менее одной иены, а за одну иену можно было купить пять бутылок корейской водки — сури. В общем, потрясенный этой суммой, хозяин фанзы изрек: «Аха, чиль вон!» Задумчиво качал головой и повторил себе под нос еще несколько раз. Наблюдательный и острый на язык брат Арсений сразу подхватил эту сакраментальную фразу, и так слово «аха-чирон» стало нарицательным на долгие годы. Позднее сам старик посмеивался над своим прозвищем.