Без единого выстрела - Андрей Воронин

Забродов фыркнул.

— Смешно ему, — проворчал Мещеряков. — Короче говоря, наш охранник раскололся. Это, говорит, Чек. Больше, говорит, про него ничего не знаю: Чек, и все. Знаю, говорит, что от компьютера сутками не отходит — ни жратва ему не нужна, ни выпивка, ни бабы… Ну, а остальное, сам понимаешь, было делом техники. Адрес его у нас есть, но самого его по этому адресу нет уже двое суток — ни его, ни его машины… А в квартиру мы войти не можем, потому что в деле замешана прокуратура, а они, как тебе известно, бывают просто невыносимы. С одной стороны, никаких обысков без оформленного ордера, а с другой стороны, никаких ордеров без веских доказательств того, что этот самый Чек причастен к проникновению в компьютерную базу данных Управления… Так что мы, похоже, опять в тупике.

— Понял, — с протяжным вздохом сказал Илларион. — Уже еду. Эх, пропала рыбалка!

Он выключил телефон, закурил новую сигарету и вернулся на берег. Все три поплавка опять находились под водой, а одна из удочек даже свалилась с рогульки и теперь плавала в метре от берега. Илларион снял с крючков двух окуней и довольно крупную плотвичку, побросал их обратно в озеро, вздохнул и вывернул туда же содержимое плававшей под корягой рыбацкой сетки Сматывая удочки, он насвистывал замысловатый жалобный мотивчик.

Через десять минут он выбрался на проселок, а через полчаса его тупоносый «лендровер» защитного цвета на бешеной скорости въехал в полосу висевшего над Москвой моросящего дождя.

Чек вовсе не подался в бега, как решил полковник Мещеряков. Откровенно говоря, он напрочь позабыл и об Аверкине, и о своем гордом единоборстве с засекреченным спрутом, с головой уйдя в поиски хромого волка, который на его глазах так лихо отделал Канаша, знал что-то о гибели его, Чека, сводной сестры Анны и с помощью этой информации, похоже, крепко держал за горло могущественного президента концерна «Эра» Юрия Валерьевича Рогозина.

В этом странном, изуродованном жизнью человеке Чеку чудилась какая-то мрачная загадка, имевшая, к тому же, непосредственное отношение к его собственной судьбе. Сколько ни уговаривал себя Чек, что таких совпадений просто не бывает, уверенность в том, что его погибшую много лет назад сестру, хромого зека и солидного бизнесмена Рогозина связывает какая-то темная история, только крепла. Чтобы успокоиться, он даже открыл телефонную книгу и пересчитал занесенных в нее абонентов, носивших фамилию Свешников. Таких оказалось чертовски много, и это только по Москве. А по всей России? А в ближнем зарубежье? Да и в дальнем, если поискать, непременно отыщется сотня-полторы Свешниковых. Так почему же он решил, что речь идет именно о его сестре? Ведь в подслушанном им разговоре даже не упоминалось имя. Только фамилия и срок — одиннадцать лет. Это, как понял Чек, был срок тюремного заключения, который хромой собеседник Рогозина отсидел по упомянутому им делу Свешниковой. Впрочем, это уже были домыслы, хотя и правдоподобные. А что касается самого срока… Что ж, бывает ведь, что у людей совпадают не только фамилии, но и имена, отчества, а порой даже и даты рождения. Это называется — полные тезки. А тут совпадение всего по двум пунктам: фамилия и срок, который мог вообще относиться к чему-нибудь другому. Все это выглядело вполне логично, но, несмотря на это, Чек продолжал мотаться по городу в надежде встретить хромого. Им овладело что-то вроде затяжного приступа безумия. На протяжении двух ночей он спал всего по два-три часа, а на третьи сутки не пришел домой вовсе, заночевав в машине где-то в Хамовниках. Именно утром третьего дня поисков на квартиру к нему явились посланные Мещеряковым люди, но Чека, разумеется, там не застали.

Проснувшись на водительском месте своей «хонды», Чек сел, привел спинку сиденья в нормальное положение и с некоторым недоумением огляделся по сторонам, морщась от неприятного хруста в затекшей шее.

В остывшей за ночь машине было зябко и неуютно. За окном из серенького предутреннего полумрака выступали унылые корпуса панельных девятиэтажек, по пояс утонувшие в казавшейся при таком освещении угольно-черной зелени разросшихся деревьев. По крыше и капоту автомобиля размеренно постукивал дождь, по стеклам сползали капли. Усеянное бусинками капель стекло напомнило Чеку старенькое бра, которое когда-то висело в маминой спальне. Абажур у него был сделан в форме цилиндра, склеенного из небольших, не правильной округлой формы зернышек какого-то прозрачного пластика с вкраплениями желтой пластмассы. Это было красивое бра, но однажды Чек безнадежно загубил его, накрыв красным шерстяным платком — для создания интима, как они тогда говорили. Свет действительно получился интимным, красноватым и приглушенным, но потом абажур нагрелся и потек, наполняя квартиру удушливой вонью паленой пластмассы.

Вспомнив этот абажур, Чек подумал, что не мешало бы навестить маму. Он попытался припомнить, какой сегодня день, и понял, что еженедельный визит мамы в его холостяцкую берлогу состоялся вчера. Она же, наверное, с ума сходит, с раскаянием подумал Чек. Приехала, постояла под дверью, посидела на лавочке во дворе и отправилась домой. Потом, конечно, стала звонить по телефону: сначала ему, а потом по всем больницам, моргам и отделениям милиции. Всю ночь, наверное, глаз не сомкнула…

Он представил себе, как мама растерянно топчется на лестничной площадке перед его запертой на два замка дверью — сухонькая, сгорбленная, преждевременно поседевшая, навьюченная двумя пудовыми сумками со жратвой для ненаглядного сыночка, которые она кое-как приволокла сюда из Медведково и которые теперь придется волочь обратно, — и ему стало по-настоящему плохо.

«А ведь я впустую потерял время, — вдруг понял он, нащупывая справа на рулевой колонке головку ключа зажигания. — Метался по городу, жег бензин, недосыпал, жрал, как бродячий пес, что попало и когда придется, а ключ ко всей этой истории все время лежал у меня в кармане. Ведь достаточно было поехать к маме и спросить у нее, как было дело. Это был бы не самый легкий для нас обоих разговор, но я имею право знать, как умерла Анна, а мама не должна нести эту ношу в одиночку. Хватит уже обо мне заботиться, и так вынянчила дебила, который дальше собственного носа ничего не видит…»

Он повернул ключ зажигания и удивленно поднял брови: стартер молчал, словно за ночь успел каким-то неизвестным науке способом превратиться в булыжник. Это уже было что-то новенькое, прежде за его «хондой» такого не водилось. Пожав плечами, Чек нашарил под приборной панелью скобу, с помощью которой высвобождалась защелка капота, потянул ее на себя и вышел из машины под моросящий дождь.

Обширное пространство под капотом «хонды» было до отказа забито непролазной мешаниной проводов, пластиковых крышек и литых дюралевых деталей. Больше привыкший копаться в потрохах системных блоков, чем в автомобильных двигателях, Чек озадаченно почесал макушку. Он любил свою «хонду», но по сравнению даже с самым примитивным из компьютеров она была просто тупым куском железа, и Чек никак не мог взять в толк, почему такая элементарная задача, как обеспечение поступательного движения в горизонтальной плоскости, требует такого множества хитроумных приспособлений и агрегатов.

Задумчиво насвистывая, Чек запустил в двигатель свои музыкальные пальцы. Врожденное чутье не подвело его и на этот раз, позволив очень быстро найти и устранить пустяковую неисправность: один из проводов, присоединенных к плюсовой клемме аккумулятора, каким-то образом ухитрился переломиться у самого наконечника.

Рассеянно вытирая испачканные пальцы взятой в багажнике тряпкой, Чек сел за руль и попытался еще раз трезво обдумать принятое решение. Съездить к маме было, конечно же, необходимо, но целесообразность задуманного разговора вызывала у Чека некоторые сомнения. Не натворить бы дел, с тревогой подумал он. У мамы слабое сердце, а тут я со своими вопросами… И вообще, стоит ли ворошить то, что давно похоронено и забыто? Я уже привык, что Анны нет, это уже почти не болит… Разве легче мне станет от того, что я узнаю подробности ее смерти? Да нет, пожалуй, не легче, а наоборот, тяжелее. Тогда какого дьявола мне надо? Правды? А кому она нужна, правда? Кому от нее хорошо? Приятной правды вообще не бывает, а если и бывает, то очень редко. Это потому, что приятные вещи случаются гораздо реже, чем всякие гадости.

Возьмем меня. Допустим, я с кем-то знакомлюсь и говорю: я программист. Мне отвечают: прекрасно. А вот если я скажу, что на днях забрался в мозги компьютера ГРУ, собеседник подскочит и заорет: «Правда?!» Вот и выходит, что правда — это что-то старательно скрытое от человеческих глаз, да еще и присыпанное землицей, чтобы не воняло… Почему большинство людей не любит журналистов и следователей? Да потому, что правда — их бизнес, так же, как дерьмо — бизнес ассенизаторов.