Турецкая романтическая повесть - Кемаль Бильбашар

Взяла меня за руку, повела за собой. Поднялись мы в гору по течению ручья, миновали водопад. Смотрю: между крутых скал омут блестит.

— Вот сюда, в этот омут бросилась мама Кеви. На берегу ее шаровары нашли.

— А ты откуда знаешь, что бросилась?

— Заберись-ка наверх, погляди оттуда на омут.

Вскарабкались мы на скалу. Джемо схватила меня за руку.

— Ну, что видишь, курбан?

— А что там должно быть?

— А не примечаешь, вода красная, что коралл?

— Примечаю. Скалы в воде отражаются, вот она бурым и отливает.

Потемнели глаза у Джемо.

— Не от скал это. В любое время смотри — все на дне кораллы светятся. Знаешь, отчего так?

— Нет, откуда мне знать?

— Повстречала я тут однажды старика. Знал он маму Кеви. Он и сказал, что она в омут бросилась. «Сам я, — говорит, — этого не видал, но знаю точно, будто своими глазами видал. И знаю я это по цвету воды. Раньше вода в омуте чистая была как стекло. А с той поры, как мать твоя запропала, вода красная стала, потому как Кеви на шее коралловые бусы носила».

Вздохнула Джемо.

— Вот так. В этом омуте и осталась мама Кеви. А дух ее здесь бродит. Я это место назвала «Коралловый омут». Как тяжко мне становится, прихожу с мамой поговорить, помощи у нее спросить. Засну над обрывом, а она ко мне во сне является, советы дает.

Сладко сказывает Джемо, век бы слушал — не наслушался. Глазищи что у орленка — на пол-лица раскрылись. Усадил я ее на колени, погладил по волосам.

— Что же тебе присоветовала мама Кеви?

Взяла Джемо мою руку, прижала к своей щеке.

— Ты и не догадаешься. Как-то говорит мне: «Хочешь, чтобы кожа твоя розой цвела? Как розы раскроются, набери розовых лепестков, брось в этот омут и искупайся». Я так и сделала. Смотрю, и правда: все теле розовое стало.

Засмеялся я.

— Так вот отчего твое тело розовое! А я-то, дурак, думал, от моих поцелуев!

Хотел ее поцеловать, рассердилась она, отпихнула меня.

— От твоих поцелуев тело только желтеет!

Потом опять задумалась.

— А знаешь ли, какой самый главный ее наказ? «Если захочет тебя кто утащить насильно, приходи ко мне, укрою у себя на груди».

— На груди, говоришь?

— Ну, да!

— Что-то я не пойму. На какой груди?

— А вот смотри!

Спустилась она к омуту.

— Повернись спиной! — кричит.

Повернулся я.

— Считай до сотни, а потом ищи меня!

Стал я считать. Считаю, а сам прислушиваюсь, что она там делает. Любопытство меня разбирает. Слышу — в воду вошла…

— Девяносто девять, сто!

Оглянулся назад — нет моей пери, скрылась с глаз моих. Спустился я к воде — в омуте никого нет. Скалы оглядываю, ощупываю — никого. Позвал ее тихонько:

— Джемо!

Только эхо в горах мне ответило.

Стал кликать громче:

— Хей, Джемо!

И горы издалека мне звенят: «Хей, Джемо!»

Тут жуть на меня напала. А вдруг и вправду утопилась, как мать? Была бы жива, давно бы вынырнула. Кто столько под водой просидит! Уставился на омут как помешанный. На воде — ни кругов, ни ряби, на дне все камушки видать.

Тут уж я взревел:

— Джемо, хватит шутки шутить, выходи! Куда тебя занесло? Выходи скорей!

Тишина. Эй, творец! Уж не ты ли сыграл с ней злую шутку? Набрал я в рот воздуха, раненым зверем завыл:

— Джемо-о-о! Джемо-о-о!

Рубаха от пота взмокла.

Опять на скалу влез, смотрю вниз, как коршун, — ничего не видать: ни норы, ни дупла, ни кустика. Ну как можно среди голых скал человека не углядеть!

Опять к омуту спустился, в воду полез. Иду вперед, а дно все глубже уходит. Вот уж вода мне по плечи. Куда дальше идти? Повернул назад. Только на берег вышел, на другом берегу камышинки зашевелились, колокольчики тоненько зазвенели, и смех серебристый в воздухе рассыпался.

— Ну что? Понял теперь, что значит на груди матери укрыться?

Сердце мое встрепенулось, как птица. Побежал я Джемо навстречу, сгреб ее в охапку, вытащил из воды. Прижались друг к другу, мокрые, счастливые.

— Как же ты столько времени не дышала в воде, курбан? — спрашиваю.

— Сперва давай разденемся, одежду на скалах расстелим, а после покажу, как дышала.

Скинули мы свои кафтаны, бросили их на скалы — и опять в воду. Джемо — первая, я — за ней. Догнал, макнул ее с головой. Она давай на меня брызгать. Про весь свет забыли, играем, как дети малые. Потом взяла она меня за руку.

— Пойдем, покажу, что обещала.

Повела меня вдоль берега к камышам и показывает: гладкая скала под водой обрывается, пещерой зияет. В глубине пещеры — трещина, через нее снаружи воздух проходит. Нырнула Джемо в пещеру, добралась до трещины, просунула в нее голову и сидит. А трещина косая, глубокая, ничего в ней не видать, хоть сверху смотри, хоть сбоку.

Выходит Джемо из воды — волосы черными змеями по спине вьются.

— Ну, как? Веришь теперь, что на груди у матери меня никто не сыщет? То-то!

Стали одеваться. Опять смех, возня. Вдруг слышу — вроде козел заблеял. Поднял голову — и впрямь, стоит на скале дикий козел и блеет. Увидала его Джемо.

— Козлик мой милый!

И к нему припустила, а козел к ней так и прянул.

Сошлись они, козел ей передние копыта на плечи положил, лицо лижет. Джемо его за шею обняла, в глаза целует. А козел все блеет, вроде жалуется на что-то.

Захотелось мне на них поближе поглядеть. Заслышал козел мои шаги, повернул голову, вздрогнул и по скалам запрыгал. Подхожу я к Джемо, обнял ее за плечи, кличу козла:

— Иди же сюда! Иди, не бойся! Муж я ей, не чужой какой!

И Джемо со мной взялась кликать:

— Иди, мой козлик! Иди сюда, дорогой!

Так и не спустился к нам козел. Долго еще блеял, до того жалостно, что хоть плачь. Потом в горы ускакал. Джемо ему вслед смотрела, пока не скрылся. Вздохнула.

— Ревнует, бедняжка, — говорит.

Засмеялся я, обнял ее.

— С соперниками шутки плохи. Не иначе, как быть мне у него на рогах!

Прижалась ко мне Джемо. Стали мы потихоньку вниз спускаться, а она все назад поглядывает: не видать ли козла?

Меж тем от командира все не было вестей. Уж совсем я было затужил, как вдруг является на мельницу жандарм. Говорит, намаялся, все деревню нашу разыскивал, еле отыскал. В низине у крестьян спросил. «Вон! — говорят. — На горе Зозана прилепилась эта деревушка». Жандарм — в гору скакать. С непривычки и коня загнал, и сам весь в поту. Джано его усадил.

— Передохни малость! Умаялся в дороге. А ты, Мемо, коня выводи, пот с него оботри, не слег бы конь.

Жандарм пот со лба утер, воды попросил.

— Обожди, — говорит Джано, — остынь сам-то. Куда еще торопиться! Будет тебе и айран и вода.

Вижу, не терпится ему узнать, какое лихо к нам жандарма привело, да спросить боязно, добрыми вестями не избалован. Вот и заговаривает зубы жандарму: уж лучше оттянуть удар, чем сразу топором по голове. Под конец и сам не выдержал.

— Ну, что скажешь, сынок? За какие грехи тебя к нам погнали?

— За грехи аллах воздает. А я вот Мемо-эфенди от начальника отдела письмо привез.

— Эх, от властей не жди добрых вестей!

Протягивает он мне письмо, а у меня руки трясутся. Джемо айран гостю вынесла. Джано — ей:

— Джемо, поди выводи коня, а мы тут письмо почитаем.

Разорвал я конверт, достаю из него бумажку с печатными буквами и другую бумажку, от руки писанную. Как увидал я почерк командира, подскочил от радости, стал письмо целовать.

— От командира письмо, бабо! Ай, арслан-командир! Ай, курбан-командир!

Цыкнул на меня Джано:

— Да ты читай! Что ты все бумагу лижешь да нюхаешь!

— Как не лизать! От самого командира письмо! Ты слушай, что пишет на конверте: «…мастеру по литью колокольчиков Мемо-эфенди». Видал? Я — эфенди!

Развертываю я бумажку с печатными буквами, читаю: «При получении сего письма сразу отправляйся в город и явись ко мне». И подпись начальника отдела. Явимся! Отчего не явиться?

Развертываю бумажку, писанную от руки, от командира письмо читаю: «Я не получил ответа на свое первое письмо. Думаю, что оно до тебя не дошло. На этот раз посылаю письмо через военный отдел… Относительно выбора нового места для поселения не беспокойтесь. В отделе по распределению государственной земли вам подыщут что-нибудь подходящее. Губернатору отосланы на подпись документы о вашем переселении. Я подробно описал состояние ваших дел Фахри-бею, начальнику военного отдела. Он вам непременно поможет. Если встретите трудности, вновь напишите мне. Я приму меры. Целую всех вас. Да поможет вам аллах!»

Прочел я — чуть в пляс не пустился.

Принялись мы жандарма угощать на радостях. Накормили до отвала и в суму его всякой снеди напихали. Джано ему две меджидие подарил.

Дал мне жандарм конверт подписать, в суму его к себе убрал.

— Мне пора, — говорит. — Путь неблизкий.