Петкана - Лиляна Хабьянович-Джурович

Она меня и вправду не боялась. Она мной брезговала. Я был ей мерзок. Всеобщий враг. Лукавый. Нечистый. Отец лжи и всякого зла. Диавол. Господин людских слабостей. Мрак міра. Губитель душ человеческих. Так она меня называла.

А ведь я однажды превратился даже в благоуханный райский цветок, только бы ее подманить. Сам чуть не задохнулся тогда от собственного запаха.

«Если ты не от Господа — исчезни в сей же час!» — сказала она. Спокойно. Уверенно. Словно все заранее знала. Сердце у нее было ледяное. Для всего. Кроме ее Господа, конечно. И Его поучений.

Все труды мои были напрасны. Даже когда ей случалось оступиться, я не мог считать это своей победой. Ведь сердцем ее мне овладеть так и не удалось. Я мог только на время смутить и помрачить ее разум. Она была как те старцы-отшельники, что всегда говорили: «Я лишь пещера. Пещера — и мое сердце. И в нас есть место только для Бога».

Порою я совсем выбивался из сил. И чувствовал страх. Меня брало сомнение. Может быть, лучше заняться какой-нибудь другой душой, не такой чистой и сильной? Но я не мог оставить ее в покое! Этого нельзя было делать! Иначе, пожалуй, многие бы решили, что борьба со мною — дело несложное. И пошли бы по тому же пути. А с меня и так довольно поражений.

Сколько раз мне казалось, что она уже моя. Что ей уже не выкарабкаться. Но не тут-то было! Всегда вырывалась — в последний момент! Когда я думал, что уже держу ее в горсти и надо только сжать когти, она проскальзывала у меня между пальцами. Словно она — дым. Или тень. Такова была ее вера овечья. За то ее и любил ее Пастырь.

Сам-то Он только посмеивался довольно. И тотчас же поддерживал оступившуюся овечку, стоило ей протянуть к Нему руки и выкрикнуть Его имя. «Подвижница моя равноангельная!» — так Он говорил. Видно, она это каким-то образом слышала, потому что после подобных нежностей всегда лила слезы от счастья. Очень трогательно! Тошно было смотреть на это!

Какой она была — такой и осталась. А я-то надеялся до последнего часа. До последнего дыхания. Ее, конечно. И когда она отверзла уста в последний раз, чтоб выпустить душу, словно птицу, я так и подскочил! Раскинул руки, чтобы поймать ее. Ибо увидел, что вместе с душой у нее вырвались и последние слова! Я, признаться, понадеялся тогда... Да только напрасно. Знаете, что она сказала? Так и быть, признаюсь. Тем более что теперь все равно нет смысла скрывать. «Слава Богу за всё!» — вот что она произнесла в свой смертный час. То были слова самого страшного моего поражения. Вы смеетесь надо мной? Что ж, смейтесь, смейтесь. Глупцы и проигравшие иного и не заслуживают.

ДОЧЬ ПУСТЫНИ

Имя мое — Зейнеба. Так звали и дочь Пророка.

Ее имя было Петкана. И это все, что она мне сказала о себе. А ведь я сорок лет шила для нее одежду и пекла хлеб.

Я была девочкой, когда она появилась в наших краях. Она — уже зрелой женщиной. Но когда она нас покидала, мне казалось, что я ее гораздо старше.

Жизнь в пустыне тяжелая. Даже для нас, привыкших к ней. Полуденный зной сменяется полночным холодом. Дожди крайне редки. И как правило, недолгие. Воды здесь мало. Пища скудная. Страшные ветры-суховеи поднимают песчаные бури. Они ваяют причудливые фигуры из одиноких скал. Легко перемещают на сотни миль огромные барханы. За одну ночь они способны полностью изменить картину какой-нибудь местности, так что никто уже не узнает привычный простор и никогда не найдет знакомую тропу.

Она полюбила пустыню так, словно была дочерью нашего рода. И всегда безошибочно находила дорогу в песках. Как будто кто-то указывал ей путь.

Но начну с самого начала. В то утро я проснулась очень рано. И увидела сквозь прорезь в нашем шатре, что отец мой уже собирается покинуть оазис. Не знаю почему, но мне внезапно захотелось отправиться вместе с ним. «Я хочу побыть один, — сказал мне отец, — я еду взглянуть на пустыню. Буду смотреть на облака. На орлов, парящих в вышине. И слушать песню ветра». Но я так крепко уцепилась за узду его верблюда и так умильно смотрела на него своими блестящими черными глазами, что он в конце концов позволил мне его сопровождать.

Когда я устала ехать верхом, мы спешились и пошли к источнику, чтобы подкрепить силы.

Малый источник. Так мы его называли. В отличие от Большого источника, возле которого раскинуло шатры наше племя.

Я увидела ее сидящей под пальмой. Она выглядела очень усталой. «Одна-одинешенька и не из нашего рода, — подумала я, — у нее, наверное, никого нет». Мне стало жаль ее.

Я и сегодня уверена, что та мысль родилась не в моей голове. Как будто кто-то подсказал мне эти слова. Словно наставляя сделать важный шаг, от которого во многом будет зависеть потом вся моя жизнь. «Я ее никогда не покину!» — пообещала я Тому Невидимому, что просил за нее. Я дала себе зарок. Еще до того, как приблизилась к ней. Прежде, чем встретились наши глаза.

На следующий день я принесла ей платье. Черное. У нас цвет платья говорит о сердце женщины. Свободно ли оно, ждет ли, чтоб его посетила любовь. Или любовь уже поселилась в нем. Для нее я сшила наряд замужней женщины. Я почему-то была уверена, что ее сердце уже сделало свой выбор.

«Кто знает, какое горе принудило ее к такой жизни, — говорила моя мать, — правда, у нас в пустыне когда-то уже видели похожих на нее чужестранцев. Я слыхала это от наших стариков. Но она-то — женщина. А все знают, для чего Бог создал женщину».

«Быть может, она здесь замаливает старые грехи. Кто знает, какую страшную ношу принесла она на своей совести в нашу пустыню?» — перешептывались те, кто во всем готовы были видеть недоброе или происки шайтана.

Такие разговоры ранили меня в самое сердце. Жгли, как укусы свирепых муравьев.

Я росла спокойной и послушной девочкой. Была терпеливой и сдержанной. Чтила законы нашего племени. И почитала старших. Со взрослыми я разговаривала потупив взор и молчала, пока они сами не обратятся ко мне. Но ее я никому не давала в обиду! Сколько ни сердилась мать, как ни укорял меня отец, я никому не могла позволить говорить о ней дурно. Каждый такой разговор я тотчас прерывала резкими словами, глядя прямо в глаза тому, кто решился ее чернить. «Она ни в чем не виновата! Ей нечего скрывать от нас!» — восклицала я. И плакала. А щеки мои пылали от стыда и явной несправедливости. От обиды на ее недоброжелателей. И от стыда за их неправду.

Видимо, у нее и вправду было какое-то страшное горе. Какая-то невыносимая боль. Тоска. Которую она стойко переносила столько лет. Я это видела собственными глазами. Читала в ее угасшем безнадежном взоре. В медленных, безвольных движениях. Ощущала это в ее голосе, который, казалось, едва мог произнести даже то малое количество слов, которым она пользовалась при нашем общении. Не раз я заставала ее рыдающей, распростертой на камнях пещеры. В отчаянии ударявшей руками по каменному ложу, по своему лицу, мокрому от слез. И быстро удалялась, чтобы не смутить ее своим присутствием. Я догадывалась, что причина ее мучений — любовь. «Только женщина, всем своим сердцем стремящаяся к кому-то, может так ужасно страдать», — думала я. Но об этом я никогда никому не рассказывала. Все, что было связано с ней, я оберегала, словно некую священную тайну. Хотя она мне никогда никаких тайн не доверяла.

Странными были наши отношения. Дружба, которую никто бы, наверное, не назвал этим словом. Но, с другой стороны, ничем иным это нельзя было назвать.

Значила ли я хоть что-то в ее жизни? Не знаю. Я бы сказала так: и да, и нет. Все опять же зависело от того, с какой стороны посмотреть. И какой правде отдать предпочтение.

Мы виделись редко. Три-четыре раза в год. Однако я была единственным человеческим существом, с которым она встречалась. Впрочем, и меня она отнюдь не ждала с нетерпением.

Я шила ей платья, пекла лепешки и думала о ней. Она принимала все мои заботы без возражений, но без всякого намека на признательность, подобно тому как ребенок принимает заботу матери. Как нечто само собой разумеющееся, ибо Бог так велел. Правда, мы обе прекрасно понимали, что никакие благодарности мне и не нужны.

Для меня заботиться о ней было радостью. Это делало мою жизнь более полной. Благодаря этому я отличалась от других женщин. Из-за Петканы сердце мое наполнялось гордостью. Она была особого рода украшением в моей жизни. Как драгоценное ожерелье на шее.

Я любила ее. Но никогда не пыталась ее утешать. Я чувствовала, что не сумею найти для этого подходящие слова.

С ней вообще трудно было поддерживать разговор. О чем бы мы ни говорили. Ибо она никогда ни о чем не спрашивала. Никогда мне не возражала. И тем не менее беседовать с нею было приятно. Потому что она умела слушать. И ласково улыбалась. Так, словно понимает все на свете. Это — редкий дар. Люди больше всего любят слушать самих себя. И лишь иногда готовы выслушать кого-то еще.